Беглая княжна Мышецкая - Владимир Иванович Буртовой
Так оно и случилось. Узрев, что дьяк на месте, Иван Богданович неожиданно всунул в оба уха по пальцу туго-туго, потряс ими, пытаясь заглушить несносный бабий визг.
– Сказывают примету, ежели кто порося воровал, у того три года в ушах визг стоит… Ну, да пущай видят воры и отступники государевы, что спуску им ни в чем не будет! Ты готов, Ларька? Коли так, отписывай старательно, – и начал неспешно диктовать, вышагивая размеренно от глухой стены до другой с окнами на острог, который все еще, казалось воеводе, угрожающе гудел, словно улей, в который загребущей лапой влез лохматый любитель сладкого меда. – «В нынешнем, государь, во сто семьдесят девятом году, октября в восемнадцатый день, ведомо нам, холопям твоим, учинилось, что воровские казаки, которые остались после побегу вора Стеньки Разина из Синбирска, сбираются в Надеином Усолье, а собралося их человек с семьсот. И мы, холопи твои, велели на тех воров итти синбиренину белоярскому голове Офонасию Козинскому с ратными людьми. И октября же, государь, в двадцать третий день, писал к нам, холопям твоим, Офонаська Козинский, что он, Офонаська, з белоярскими служилыми людьми, приехав в Надеинское Усолье, тех воров побил многих, а достальных разгонял, а в языцех взял двадцать человек и прислал в Синбирск…» Передохни, дьяк, да и у меня в горле запершило от этих словесов многих.
Князь Иван Богданович протопал тяжелым шагом к круглому с резными ножками столу в темном углу горницы. Там на белом холсте с вышитыми красными петухами стоял облитой кувшин с отпотевшими боками, рядом же емкая деревянная кружка с ручкой из серебра и с серебрённым опоясьем по верху края. По привычке ткнул пальцем в бок кувшина – прохладен ли квас? – налил в кружку по самый верх, отпил несколько протяжных глотков, тыльной стороной ладони вытер усы, потом скосил глаза вниз – не капнул ли на бороду альбо на парчовый кафтан.
– Ах, воры, ах, изверги некрещеные! – с нескрываемым сожалением проворчал князь Иван Богданович, с пристуком поставил кружку на стол. – Посекли моего верного холопа Спирьку. Мало не до смерти! Все плечо развалили. Поболее месяца, а то и два заживать теперь будет!
– И бобыля Игошку Иванова крепко из пищали постреляли, не скоро с одра вздымется на ноги, – напомнил дьяк Ларион, доставая из открытого деревянного ларца новое перо.
Князь Иван Богданович сызнова начал прохаживать по горнице, на слова дьяка только кивнул головой, давая знать, что про этого бобыля он хорошо помнит.
– Пиши, Ларька, далее так: «И тех взятых воровских казаков мы, холопи твои, велели всех казнить смертью, перевешав, а пущих воров четвертовать…» Прописал? Ну и до конца уже малость допиши так: «А ныне стоит тот воровской атаман Ромашка и збирается на Теплом Стану, а в зборе де с ним, вором Ромашкой, с пятьсот человек. А собрався де, он, вор, хочет итти на Сибирскую черту на Урень». Ну, будя на сей час! Надо бы побранить Офоньку, что спустил столько воров, да он отписывает, будто утекли те воры за великим туманом.
Дьяк Ларион бережно отложил в центр стола два исписанных листа, чтобы просохли, медленно поднялся, ногой подвинув тяжелый табурет, поклонился воеводе и со спросом: «Дозволения хочу испросить, батюшка воевода и князь Иван Богданович», – снова смиренно поклонился поясно.
– О чем же? – настороженно вскинул кустистые брови, отчего на высоком лбу с просторными залысинами образовались три глубоких складки. Тут же возникла недобрая мыслишка: «Учнет теперь плакать, что двор его на посаде воры пожгли, скарб похитили, а казны у меня нет, дескать, чтобы сызнова строить. И то верно, многие лучшие дворы попалили разинцы. Вона, четверть острога в углях дымится и по сей день, надобен крепкий дождь, чтоб те угли погасить окончательно…»
Но, к его великому удивлению, дьяк Ларион заговорил не о погорелом подворье, словно прочитав на лице князя его осуждающие мысли, заговорил о службе:
– Повели, батюшка воевода и князь, писать тех бобылей Ивашку да Игошку к приказной избе ярыжками земскими. Для их пропитания, да и сослужили они службу твою верно, по сказке Офоньки Козинского. Это они указали стрелецкому голове, где у воров сидел скрытный караул, тем и помогли ратным людишкам без крупного урона побить казаков. – Про себя же подумал не без злорадства: «Кабы не эти сметливые бобыли, невесть кому пришлось бы бежать из Надеинова Усолья с разбитым рылом! Могли бы и того Офоньку взять за бока, так что и до стругов своих не успел бы допрыгать с волжского крутоярья».
Иван Богданович милостиво разрешил, успокоившись, что речь пошла не о жалостливой просьбе о деньгах:
– Коль приглянулись – бери. Служить теперь будут исправно. – И снова не сдержался от упрека в сторону Афанасия Козинского. – Эх, жалость превеликая, что спустил стрелецкий голова воровского атамана Ромашку, ох и зря! Невесть какую кутерьму они со Стенькой Разиным в тех Тихих Водах ежели не нынче, так завтра подымут. – И умолк, заслышав за дверью чьи-то торопливые шаги.
В дверь торкнулся новый воеводский адъютант Трофим, сделал страшное лицо и ляпнул сдуру, напрямик, будто камнем трахнул по голове старого воеводу:
– Страшная беда, батюшка воевода и князь Иван Богданович!
«Ну вот, помянул беса к полуночи, а он и рожей своей в окно сунулся!» – невольно испугался князь, стукнул кулаком о стол.
– Какая беда, дурень стоеросовый? И не делай более такого лика, Трофимка, будто тебе бешеный вепрь всю задницу клыками располосовал! Так что стряслось? Где?
– На лобном месте разинские подлазчики убили вашего холопа и ката Афоньку! – оттараторил бедный безусый стрелец, так и не отважившись переступить порог горницы, чтобы не вызвать еще большего гнева князя Ивана Богдановича.
– Как это так – убили? – опешил на миг князь Милославский, а потом истово перекрестился. – Куда же стрельцы глядели? Этак они и меня могли беспомешно порешить!
– Тот вор-подлазчик нож метнул в Афоньку из толпы, аккурат в сердце по самую рукоять вогнал! Стрелец Андрейка Мухин из пищали выстрелил и побил вора едва не до смерти.
– Где тот вор?
