Сибирь и сибиряки. Тайны русских конкистадоров - Александр Александрович Бушков
Вторично идея Сибирской республики (даже двух) всплывает в программе одного из главарей декабристов Муравьева. По которой предполагалось превратить Российскую империю в федерацию (именно это слово уже употреблялось) из 13 государств, пользовавшихся бы самой широкой автономией на манер американских штатов. За Уралом таких республик предполагалось основать две: Обийскую и Ленскую.
Император Николай I прихлопнул декабристов, как муху, и проект Муравьева остался опять-таки неизвестен широкой публике.
Организованного движения за независимость или хотя бы автономию Сибири не было очень долго. Однако уже в начале XIX века без малейшего участия «образованной публики» (которую тогда в Сибири можно было по пальцам пересчитать) среди самого что ни на есть простого народа широко распространились интересные умонастроения, многие считали, что «Россия» и «Сибирь» – разные понятия, а русские и сибиряки – далеко не одно и то же…
В какие-либо действия это не выливалось, но подобные настроения распространились широко.
Причем практически повсеместно царило убеждение, что в Сибири живется лучше, чем в России. Сохранилось письмо бежавшего в Сибирь крепостного крестьянина Семена Путерева. Он писал родственникам в Россию: «И в Сибири также солнце светит, и здесь народ живет, но гораздо лучше вашего, потому что здесь нет кровопийц и тиранов господ».
Знаменитый путешественник Н. М. Пржевальский во время поездки по Уссурийскому краю в 1867–1869 годах обнаружил, что даже совсем недавние переселенцы из России очень быстро перестают по ней тосковать. И записал их слова: «Что там? Земли мало, теснота, а здесь, видишь, какой простор, живи, где хочешь, паши, где знаешь, лесу тоже вдоволь, рыбы и всякого зверья множество, чего же еще надо?»
Со временем эти сибирские умонастроения стали широко известны в России – тогда в Сибирь ездили немало образованных людей: чиновников, писателей, путешественников. Чиновник Каханов отмечал, что значительное различие в менталитете русских и сибиряков не выдумка, а реальный факт: «Сибирский крестьянин умнее, прямодушнее, гостеприимнее русского, в нем нет ни той раболепной услужливости, ни той равнодушной грубости, которые так обыкновенны в русском крестьянине; он веселее и бодрее его».
Князь Кропоткин, до того как удариться в политику и стать отцом-основателем анархизма, совершил несколько путешествий по Сибири и Дальнему Востоку. И оставил интересные записки: что сибиряк «сознает свое превосходство над русским крестьянином», что о России и о «расейских» сибиряки частенько отзываются прямо-таки презрительно и само слово «расейский» считается обидным.
Приехавший несколькими годами спустя в Сибирь на службу чиновник Суворов развил тему: «Это слово „российские“ имеет глубокий, даже политический смысл. В нем заключается представление о России как о чем-то отдаленном, не имеющем родственного, близкого соотношения ее к стране. В Иркутской губернии мне даже приходилось слышать слово „метрополия“ вместо „Россия“».
А вот это уже звоночек, господа мои. Прекрасно известно, чем кончились такие разговоры и употребление подобных терминов в обеих Америках. Кстати, Суворов, безусловно, пишет не о крестьянах, вообще не о простом народе – ну кто бы из «простых» знал тогда слово «метрополия»? Речь явно идет о людях с образованием…
Другой чиновник, Кауфман, попавший на Амур, отмечал, что тамошние крестьяне «выглядели настоящими американцами, не похожими на русского мужика». Поскольку им была свойственна «необыкновенная восприимчивость к новизне, отсутствие всякой рутины, проявляющееся в его земледельческом хозяйстве».
О сибирском чувстве собственного достоинства, несравнимом с русским, оставил воспоминания писатель Гарин-Михайловский: «Здешний сибиряк не знает даже слова „барин“, почти никогда не видит чиновника, и нередко ямщик, получив хорошо „на водку“, в знак удовольствия протягивает вам для пожатия свою руку». Он же подметил «сбивчивое» отношение к России сибиряков: порой «российский плуг», «российский пахарь» произносят с уважением, а порой от простой крестьянки можно услышать: «А что в глупой России умного может быть?»
Власти еще при Николае I всерьез (но часто без реальных к тому оснований) стали опасаться сибирского сепаратизма. В 1848 году видный государственный чиновник П. И. Небольсин представил в Военное министерство прямо-таки панический доклад, где писал: «России пока что не следует занимать территории на Амуре, поскольку в Сибири существует сильный „внутренний враг“ – в лице ссыльных, в том числе поляков, старообрядцев, беглецов из европейских губерний и много кого еще». Лексика примечательная: «Надобно убить этого врага, надобно убить, с корнем вырвать мысль, укоренившуюся в сибиряках, что „Сибирь совсем не Россия“, что „Россия сама по себе, а Сибирь сама по себе“». По Небольсину, такие настроения могут со временем навести сибиряков на мысль о повторении опыта Северо-Американских Штатов. Сибирь, по его глубокому убеждению, еще не готова к самостоятельным контактам с цивилизованными народами, ибо «симпатии сибиряков могут легко обратиться в сторону американцев».
В общем, доклад Небольсина остался без всяких последствий – возможно, еще и потому, что никто не представлял, как, собственно, следует «убить, с корнем вырвать» опасную мысль (хотя Небольсин вообще-то, учитывая последующие события уже XX столетия, оказался пророком).
Вопреки точке зрения Небольсина Россия все-таки присоединила территории по Амуру и вышла к Тихому океану. Однако теперь уже неоднократно упоминавшийся в этой книге амурский губернатор Муравьев-Амурский стал бить в те же колокола. Он с некоторой насмешкой упоминал о господствовавшем в Петербурге предубеждении, «что Сибирь рано или поздно может отложиться от России». Но в то же время сам теоретически допускал такую возможность, усматривая главную опасность даже не в ссыльных поляках, а в крупных сибирских купцах и золотопромышленниках, которые, по Муравьеву, «не имеют той преданности государю и отечеству, которые внутри империи всасываются с молоком».
