Генрих Эрлих - Генрих Эрлих Штрафбат везде штрафбат Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта
Был светлый вечер, улицы были полны немецкими солдатами, за голенищем сапога был нож — он ничего и никого не боялся. В следующий раз он оглянулся назад уже специально, у ворот их лагеря. Бородатый мужчина в пузырящемся пиджаке и кирзовых сапогах, в надвинутой на глаза кепке, остановился как вкопанный метрах в пятидесяти позади. Юрген усмехнулся и сделал приглашающий жест рукой в сторону ворот. Мужчина сделал короткое движение головой, вроде как сплюнул, развернулся и пошел прочь.
Через пять дней все повторилось, разве что Марина шла к знакомому дому другой дорогой и на улице не было бородатых мужчин с налитыми ненавистью глазами, никого не было. Во всем мире были только он и она, и они любили друг друга.
— А ты чем занимаешься? — спросил Юрген в одном из перерывов. Ему хотелось больше знать о ней. Он ничего о ней не знал.
— Я работала в госпитале. Санитаркой.
Он подождал, когда она перейдет от прошлого к настоящему. Она перешла, но не так, как он ожидал.
— Как там сейчас? — спросила она.
Он ей что–то рассказывал, о своих друзьях, лежащих в госпитале, и о тех, кто приходил их навещать вместе с ним. Они смеялись, сравнивая советские и немецкие госпитальные порядки. Она расспрашивала об этом странном новом мире, в котором действовали одни мужчины и в котором не было места женской заботе, женскому уходу.
И вот она в третий раз привела его в свой дом. И они уже ни о чем не разговаривали. «Иди ко мне», — непрестанно говорила теперь Марина. Это были единственные слова, сказанные в тот день между ними, за исключением тех, что она сказала, когда раздался первый взрыв.
Он был очень громкий, этот взрыв, тем более громкий, что за три недели Юрген успел отвыкнуть от грохота войны. И он был очень сильным — дом задрожал, как их блиндаж при прямом попадании снаряда, этого Юрген не успел забыть. Он вскочил с кровати.
— Не ходи туда, — сказала Марина.
Она тоже вскочила с кровати и теперь стояла рядом, обнимая его, не пуская. Не пуская туда, куда он должен был идти. Один за другим раздались еще два взрыва. У него пропали последние сомнения — куда. Он оторвал ее руки от своей шеи, силой опустил вниз. Он оделся за сорок пять секунд и выбежал из дома. На этот раз он не заблудился, он не мог заблудиться, вой сирен и нарастающие крики задавали направление. Он бежал к госпиталю и старался не думать о том, что он там увидит. Но что бы он ни представил, это было бы ничто перед тем, что он увидел. Взрывы разворотили оба крыла здания. Особенно пострадало правое. Этажи рухнули на всю высоту, обнажив деревянные перекрытия, кривую кладку стен. Была видна внутренность палат, с кроватей сползали окровавленные люди. Одна кровать зависла над разверзшейся пропастью, на ней вниз головой, привязанный широкими ремнями, лежал солдат. Его голова была забинтована до самой шеи, он ничего не видел и ничего не понимал, он кричал и извивался, и от этого кровать все больше кренилась, пока не рухнула вниз.
Из центрального входа санитары выносили на носилках лежачих раненых, многих раненных вновь, с кровавыми разводами на госпитальных пижамах. Санитары перекладывали их с носилок на землю в госпитальном дворе и тут же спешили обратно. Ходячие раненые выходили сами. Никто не шел один, все шли, поддерживая друг друга. И еще они поддерживали друг друга словами, им было чем ободрить себя, они остались живы. В этот раз, в который раз. Юрген лихорадочно всматривался в лица выходивших, надеясь увидеть среди них Толстяка Бебе. Хотя бы Толстяка Бебе! Потом он рванулся к воротам.
— Пустите меня туда! Я помогу! У меня там друзья! — кричал он караульным, стоявшим у ворот.
— Запрещено, — отвечали ему, — там достаточно людей. Не надо создавать сутолоку.
И они мягко, но настойчиво отодвигали его винтовками, зажатыми в обеих руках. Его и десятки других, рвавшихся внутрь.
— Освободить проезд! — раздался командный голос. — Сейчас прибудут санитарные машины! Разойтись!
Юрген отошел в сторону. Военная машина работала, как всегда, четко. Она не нуждалась в дополнительных винтиках. Он стоял и смотрел на разрушенное правое крыло госпиталя. Там лежали его друзья. Лежали под обломками.
Он посмотрел вокруг. У забора, вцепившись в прутья решетки, стояли люди, десятки мужчин в военной форме. И одна девушка со скромным синим платочком на опущенных плечах. Вот она повернулась и пошла прочь. Юрген побежал за ней. Она то возникала в поле зрения, то пропадала. За третьим поворотом он потерял ее навсегда. Он не пошел к ней домой. Он почему–то был уверен, что ее там не будет.
Он опустился на землю и заплакал. Последний раз он плакал, когда брат сказал ему, что Никеля[26] не существует, что это все сказки. Сейчас он плакал действительно в последний раз в жизни. У него не осталось иллюзий, потерю которых можно было оплакивать.
На следующее утро их всех выстроили на плацу в лагере.
— Солдаты! Большевистские партизаны совершили жестокое преступление, — так начал свою короткую речь майор Фрике.
Он был не мастер говорить длинные речи и с трудом подбирал эпитеты. Он не говорил, как Гиллебранд вслед за ним, о бессмысленной жестокости. Война вообще жестока, а затяжная война жестока втройне. Они, не желая того и не ожидая, вступили в ту стадию войны, когда речь шла уже не о завоевании или освобождении городов или территорий, а исключительно об уничтожении живой силы противника. Обе стороны не желали уступать, иванов не сломили неудачи первого года войны, тевтонский дух не могло сломить ничто. Единственный путь к победе лежал через уничтожение. Любыми способами. И уже было неважно, кто первым, презрев все законы и правила войны, нанес удар по поезду, машине или палатке с красным крестом. Главным было то, что теперь это делали и те и другие. И что это вошло в такую практику, что пришлось срочно закрашивать красные кресты, как слишком видные и привлекательные мишени. Майор Фрике не принимал этого, он был военным старой школы. И он нашел эпитет, отвечающий его мыслям.
— Это было трусливое преступление, — сказал он. — Я обратился к командованию гарнизона с рапортом, чтобы солдатам нашего батальона разрешили принять участие в разборе завалов и извлечении тел погибших и, возможно, выживших. Как оказалось, с такими же рапортами обратились командиры всех частей, дислоцированных в городе. Нам разрешено направить не больше восьми человек. Добровольцы, два шага вперед!
Юрген вышел из строя. Рядом с ним встали Красавчик и Ули Шпигель, Вайнхольд и фон Клеффель, Кнауф, Диц и Брейтгаупт. Это был их долг, и это было их право, на которое никто не смел покушаться. Это читалось в их взорах, устремленных на командира батальона.
