Вальтер Скотт - Роб Рой
Но прежде всего — хоть я и старался уверить самого себя, что это соображение у меня второстепенное, — я жаждал узнать, какими средствами это лицо приобрело свою власть над Дианой и что держало девушку в подчинении — страх или нежная привязанность. Ревнивое любопытство преобладало во мне надо всем другим — недаром мое воображение всегда объясняло поступки мисс Вернон влиянием одного какого-то лица, хотя, насколько я мог судить, советчиков у нее мог быть легион. Снова и снова повторял я самому себе этот довод, но каждый раз убеждался, что поступками Дианы Вернон управляет один-единственный человек — мужчина, и, по всей вероятности, молодой, красивый! И вот, одержимый жгучим желанием открыть (вернее, выследить) соперника, я стоял в саду, ожидая той минуты, когда в окнах библиотеки засветятся огни.
Но мое нетерпение было так остро, что того явления, которое могло мне открыться только с темнотой, я начал поджидать в тот июльский вечер за целый час до заката. Была суббота, в саду — тишина и безлюдье. Некоторое время я прогуливался взад и вперед по аллеям, радуясь живительной прохладе летнего вечера и гадая о возможных последствиях затеи. Свежий и благоуханный воздух сада производил свое обычное успокоительное действие на разгоряченную кровь; вместе с тем мое душевное смятение постепенно улеглось, и предо мной встал вопрос: вправе ли я вторгаться в секреты Дианы Вернон или семьи моего дяди? Что мне до того, что дяде вздумалось кого-то укрывать в своем доме, где сам я был лишь гостем, которого только терпят? Чем я могу оправдать свое вмешательство в дела мисс Вернон, окутанные, как сама она призналась, тайной, которую она не желала открыть?
Страсть и своеволие подсказали быстрый ответ на все эти вопросы. Раскрыв тайну, я, по всей вероятности, окажу услугу сэру Гилдебранду, едва ли знавшему об интригах, затеваемых в его доме; и еще более важную услугу — мисс Вернон, которая по своему простосердечию и прямоте подвергала себя большому риску, поддерживая секретную связь с человеком подозрительным и, быть может, опасным. Могут подумать, что я вторгаюсь в ее доверие, но это делается мною с благородным и бескорыстным намерением (да, я осмелился даже назвать его бескорыстным! ) направлять ее, ограждать и защищать от козней и злых происков, а главное — от тайного советчика, избранного ею в поверенные. Таковы были доводы, которые моя воля смело предъявила совести под видом ходкой монеты, а совесть, как ворчливый лавочник, согласилась принять, чтоб не идти на открытый разрыв с покупателем, хоть и сильно подозревала, что деньги фальшивые.
Шагая по зеленым аллеям и взвешивая все pro и contra note 52 я неожиданно натолкнулся на Эндрю Ферсервиса, сидевшего, точно истукан, подле пчельника в позе благоговейного созерцания. Впрочем, одним глазом он следил за движением маленьких раздражительных граждан, возвращавшихся к ночи в свой крытый соломой дом, а другим уставился в книгу духовного содержания, у которой от длительного употребления до того обтерлись углы, что она приняла овальную форму; это обстоятельство в сочетании с тесной печатью и бурым оттенком страниц придавало книге весьма почтенный, древний вид.
— Читаю вот сочинение славного проповедника Джона Квоклебена «Душистый цветок, взращенный на навозище мира сего», — сказал Эндрю, закрыв при моем появлении книгу и заложив в нее свои роговые очки вместо закладки, чтоб не потерять места, где остановился.
— А пчелы, как я погляжу, отвлекают ваше внимание, Эндрю, от ученого богослова?
— Такое уж упрямое племя! — ответил садовник. — Есть у них на это дело шесть дней в неделю, однако ж давно подмечено, что они роятся обязательно в субботу и не дают человеку мирно послушать слово Божие. Но сегодня, как раз на мою удачу, в Гренингенской часовне нет вечерней проповеди.
— Вы могли бы, как я, сходить в приходскую церковь, Эндрю, и услышать превосходную речь.
— Подогретые остатки холодной похлебки, подогретые остатки! — возразил Эндрю, надменно усмехнувшись. — Доброе варево для собак, не в обиду будь сказано вашей чести. Н-да! Я, конечно, мог послушать, как пастор в белом балахоне чешет язык и музыканты дудят в свои дудки, — не проповедь, а грошовая свадьба! А в придачу мог бы еще пойти на вечернюю службу послушать, как папаша Дохарти бубнит свою мессу, — толк один, что в том, что в другом.
— Дохарти? — переспросил я (так звали старого священника, кажется, ирландца, который иногда отправлял службу в Осбалдистон-холле). — А я думал, в замке гостит сейчас отец Воган. Он тут был вчера.
— Был, — ответил Эндрю, — но уехал вечером в Грейсток или еще в какой-то замок на западе. У них там сейчас переполох. Как у моих пчел, да хранит их Господь и да простится мне, что я приравнял их, бедняжек, к папистам! Вот видите, это у них уже второй рой, а иной раз они днем уже отроятся. Первый рой тронулся у меня нынче утром. Все же, я думаю, на ночь они утихомирились в своих клетях. Пожелаю, значит, вашей чести спокойной ночи и всяческих благ.
С этими словами Эндрю пошел прочь, но несколько раз еще оглянулся на «клети», так называл он ульи.
Итак, я неожиданно узнал от него кое-что существенное — отец Воган числится в отъезде. Значит, если в окнах библиотеки появится свет, надо будет отнести это на счет кого-то другого, или же он избрал довольно подозрительный образ действий и скрывает свое присутствие. Я ждал с нетерпением, когда зайдет солнце и наступят сумерки. Как только стало смеркаться, в окнах библиотеки загорелся свет, смутно различимый в еще не угасших отблесках заката. Однако я тотчас же уловил первое мерцание свечи, как застигнутый ночью моряк различает в сумеречной дали только что зажегшийся путеводный огонь маяка. Мои сомнения, спорившие до сих пор с любопытством и ревностью, рассеялись, как только представился случай удовлетворить первое из двух. Я вернулся в дом и, тщательно избегая более людных комнат, как и подобает тому, кто хочет сохранить свои намерения в тайне, дошел до дверей библиотеки, остановился в нерешительности, положив уже руку на щеколду, услышал в комнате приглушенные шаги, открыл дверь — и застал мисс Вернон одну.
Диана была явно смущена — моим ли внезапным приходом или чем другим, я не мог решить; но ее охватил какой-то трепет, какого я никогда в ней не замечал и который, как я понял, мог происходить только от необычайного волнения. Однако она тотчас же овладела собой. И такова сила совести, что я, готовившийся захватить девушку врасплох, сам растерялся и стоял перед нею в замешательстве.
— Что-нибудь случилось? — спросила мисс Вернон. — Приехал кто-нибудь в замок?
— Насколько я знаю — никто, — ответил я, несколько смущенный. — Я пришел за «Роландом».
— Он здесь, — сказала мисс Вернон, указывая на стол.
Перебирая книги, чтобы достать ту, которая была мне якобы нужна, я мысленно искал пути к достойному отступлению от своей затеи вести сыск, так как почувствовал, что у меня для этого не хватает самоуверенности, когда вдруг заметил лежавшую на столе мужскую перчатку. Глаза мои встретились с глазами мисс Вернон, и она густо покраснела.
— Это одна из моих реликвий, — сказала она с запинкой, отвечая не на мои слова, а на взгляд, — перчатка моего деда, того, чей портрет несравненной кисти Ван-Дейка так восхищает вас.
И, как будто полагая, что словесного утверждения мало, она выдвинула ящик дубового стола, достала из него вторую перчатку и бросила ее мне. Когда человек, по природе прямодушный, начинает хитрить и притворяться, его тревожное усилие при выполнении непривычной задачи нередко возбуждает у слушателя сомнение в правдивости сказанных слов. Я мельком взглянул на обе перчатки и медленно проговорил:
— Перчатки, несомненно, похожи одна на другую и фасоном и вышивкой, но они не составляют пары — обе на правую руку.
Она в сердцах прикусила губу и опять густо покраснела.
— Вы правильно поступаете, уличая меня, — сказала она с горечью. — Другие друзья на вашем месте заключили бы только из моих слов, что я не хочу давать подробные объяснения обстоятельству, которое не обязана разъяснять — по крайней мере постороннему, — вы рассудили лучше и дали мне почувствовать не только низость двуличия, но и мою неспособность к роли лицемера. Теперь скажу вам ясно, что эта перчатка, как вы сами зорко разглядели, не парная с тою, что я достала сейчас. Она принадлежит другу, который мне еще дороже, чем оригинал вандейковского портрета, другу, чьим советам я следовала всегда — и буду следовать, которого я чту, которого…
Она умолкла.
Меня разозлил ее тон, и я досказал за нее:
— Которого она любит, хочет сказать мисс Вернон.
— А если и так? — ответила она высокомерно. — Кто потребует у меня отчета в моих чувствах?
— Во всяком случае, не я, мисс Вернон. Прошу снять с меня обвинение в такой самонадеянности. Но, — продолжал я, подчеркивая каждое слово, так как, в свою очередь, почел себя задетым, — надеюсь, мисс Вернон простит другу, которого она как будто склонна лишить этого звания, если он заметит…
