Сергей Городников - Порученец Царя. Персиянка
Словно былинный древнерусский князь с ближней дружиной, Разин пил на равных со всеми. Он возлежал на таких же, как все подушках, спиной к кормовому возвышению, где красовался голубой парчовый шатёр княжны, тот самый, в котором отец вёз её жениху в Ленкорань. Казаки чуяли, атаману не до слов, а потому пили много, но говорили скупо, чтобы лишним высказыванием не пробудить гнев вождя. Знали, в гневе он был страшен самому чёрту. Время от времени пушкари поднимались со своих мест, пошатываясь, заряжали медные пушки и, как громовержцы палили в небо, однако и им не удавалось отвлечь своего атамана от тяжёлых дум. Ни разу с утра он не глянул на шатёр, и персиянка из шатра тоже не показывалась.
В преддверии сумерек казаки без приказа сняли с бортов часть ковров, укрепили вёсла и под тихий стук палок по барабану вспенили рябь устья дружной греблей. Они точно вспомнили про неотложное дело и заспешили вверх по реке, без сожаления оставляя позади морскую безбрежность. Постепенно берега сужались, очерчивали для струга речную дорогу, на которой пропали, нигде не появлялись суда и судёнышки, и казалось, они, как утки при виде летящего коршуна, попрятались в невидимых укрытиях.
Круг тех, кто остался лежать с Разиным, заметно уменьшился. Преобладать в нём стали старшины, такие же хмурые, как и вождь, в отличие от других казаков приученные к большей свободе говорить то, что думают.
– Ну что, батька. Объяви, о чём надумал, – не выдержал долгого молчания атамана Кошачьи Усы. – Поведёшь казаков куда, иль нет?
– Батько позабыл уж, зачем казаку сабля нужна, – спьяну пошутил чубатый запорожец.
– А зачем ему сабля? Он теперь врагов и рогами забодает, – необдуманно подхватил шутку седоусый Ждан.
Едва сказал, как начал трезветь. Бесстрашные старшины оцепенели – так опасно, тяжело стал подниматься на ноги Разин. Все с облегчением перевели дух, когда он вышел от круга, нетвёрдыми шагами направился к корме. У полога шатра он приостановился, опустил голову подбородком к груди. Затем, будто от выстрела объявляющей сражение пушки, грозно вскинул её и рывком отдёрнул полог, переступил за него внутрь шатра.
Персиянка неудобно раскинулась на мягких подушках, побледнела от слёз. Из-за благородства оживлённых страданием черт лица она казалась ещё красивее, чем была прежде. Молодая женщина не шевельнулась, не глянула на Разина. Смутившись, не находя слов, он помолчал, вдруг вспомнил про пистолет с серебряным драконом на рукояти, тронул его у пояса.
– Я всё ради тебя поставил на заклад в игре с судьбой. Голову свою поставил, – сказал он глухим, словно раздающимся в глубине колодца, голосом. – Объясни же... Зачем подсунула охране ключи от погреба с вином? Как этот пистолет, – он слабо выдернул оружие из-за пояса, – как он оказался в моей постели?.. – Он с трудом выговорил последние слова и, как если бы ему сводило челюсти, стиснул зубы, с мычанием, точно бык при виде красной тряпки, мотнул головой. Потом громче прохрипел: – Объясни же?!
Но она огородилась своей гордостью, как каменной стеной. Даже маломальским движением не показала, что видит его или слышит.
– Ты провела с ним... На моей постели. Да? – озлобляясь её презрением, он потряс чужим пистолетом и понёс уже невесть что, сатанея от понимания, что несёт ахинею. – Не для того ли под подушку сунули, чтобы застрелить, убить меня, если заявлюсь не вовремя?
– Да! Ты угадал! – она надменно вскинула голову. – И он лучше тебя. Мне никогда не было так хорошо, как с ним! Ты доволен?!
Кровь ударила в голову вождю, чёрной пеленой обволокло рассудок, а в глаза хлестнуло пылью в степной буран. С ненавистью схватив пистолет обеими руками, он исказился лицом от напряжения сил, принялся рвать и сжимать его, чтобы сломать, чтобы разорвать на куски и обломки пальцами и ногтями. Случайно ноготь среднего пальца скользнул в щель рукояти, и со слабым щелчком пластина с драконом откинулась, раскрыла полость. Из полости выпала бархатная прокладка, а следом посыпались отборные чёрные жемчужины, – жемчужины падали на дощатый настил, стукались о дерево и катились по сторонам. Переливаясь даже в полумраке, который властвовал в шатре, они игрой блеска словно посмеивались над ним. Разин резко накрыл глаза ладонью, как если бы их пронзила внезапная боль, и завыл диким подраненным зверем.
– А-а-а! Так вот чем он платил за твою любовь, за ласки потаскухи!...
Уже не ведая, что творит, он злобным коршуном накинулся на княжну.
– Не смей, мужик! – Надменным до презрения возгласом она только подлила масла в огонь. – Мужик! Хам!
Он с треском парчи рывком выдернул её из шатра наружу, где уже повскакали старшины и пушкари, а гребцы сбились с размеренной работы. Струг дёрнулся в одну, другую сторону, и казаки прервали греблю. На лице Разина кровоточили полосы от царапин когтей, как будто он только что был в камышовых зарослях и сражался с огромной дикой кошкой. Он схватил княжну обеими руками, поднял над головой и швырнул за борт, словно раз и навсегда изгонял из дому. Многим на струге почудилось, что она вспорхнула сама, вырвалась из его рук и пролетела своим желанием подальше от кормы. Нельзя было разобрать, то ли послышался её непроизвольный вскрик, то ли это был только всплеск на речной поверхности, под которую она погрузилась в самом глубоководье.
Разин замер на корме, напряжённо вслушиваясь, как будто надеялся, что всплеск повторится. Он повторился с появлением над водой черноволосой головы, за ним послышался другой, последний. Княжна ни разу не позвала на помощь. Затем тёмная рябь жадно сомкнулась над жертвой и больше её не выпустила. Вспышка молнии и гром над стругом не поразили бы так свидетелей происшедшему, как поразил их нечеловеческий вопль отчаяния, вырвавшийся из горла атамана, будто из него вырывали душу, чтобы унести прямо в ад. Самые бесстрашные старшины и казаки содрогнулись и побледнели, невольно прозревая видением предстоящих ужасов и кровавых буйств вождя.
Сам напуганный, чем он станет, надеясь вернуть себя прежнего, Разин вдруг бросился вниз головой туда, где видел последний раз персиянку. Но одежда его сразу же насытилась водой, отяжелела, а ледяным холодом свело судорогой правую ногу. Со струга ему бросили причальную верёвку, но он не желал замечать её, казалось, намеревался разделить участь княжны. Лучшие пловцы спрыгнули за ним с судна, выловили атамана и, обвязав концом верёвки, помогли товарищам втащить его на палубу. Но некоторые пожалели об этом – выловленный из реки, он был уже иным, словно его там успели подменить. Он на глазах превращался в воплощение зла, с безумным сверканием в блуждающих широко расширенных зрачках осмотрел всех и хрипло произнёс с открытой угрозой:
