Елена Арсеньева - Русские куртизанки
Действительно, спустив свой хаос с цепи в те годы, ничего не желая, жаждал упиться мигом экстатической смерти.
Потом, гораздо позднее, он звал меня два раза умереть вместе, и я не могу себе простить, что в 1901 году не согласилась на это…)
— А зачем же второй?
— А ты забыла обо мне?
— Ты хочешь умереть? Ты… ты? Почему?
— Потому что я люблю тебя».
Бес его знает, Брюсова, сказал ли он это потому, что нет ничего слаще для влюбленной женщины слышать, что за нее готовы душу в ад отправить, или в самом деле в ту минуту он так чувствовал. Впрочем, Брюсов искренне верил, что для слова «любовь» нет другой рифмы, как «кровь». Это стихотворение он напишет позднее, уже после того, как расстанется с Ниной, однако его кредо «amor condiss nai ad una» — «любовь ведет нас лишь к одному» — оставалось неизменным во все периоды его жизни, любил ли он Нину Петровскую, или Надежду Львову, свою следующую жертву… именно смертельную жертву! — или кого-то другого, именно поэтому он выбрал эту строку эпиграфом для стихов, которые впервые зародились в его замыслах во время встреч с Ниной, заговорившей о револьвере.
Любовь ведет нас к одному,Но разными путями:Проходишь ты сквозь скорбь и тьму,Я ослеплен лучами.Есть путь по гребням грозных гор,По гибельному склону.Привел он с трона на костерПрекрасную Дидону.Есть темный путь, ведущий в ночь,Во глубь, в земные недра.На нем кто б мог тебе помочь,Удавленница Федра?Есть путь меж молнийных огней,Меж ужаса и блеска,Путь кратких, но прекрасных дней, —Твой страшный путь, Франческа.Лазурный, лучезарный путьПригрезился Джульетте.Она могла восторг вдохнуть,Но нет! Не жить на свете!Любовь приводит к одному —Вы, любящие, верьте! —Сквозь скорбь и радость, свет и тьму, —К блаженно-страшной смерти!
«Стремление к чему-то небывалому, невозможному на земле, тоску души, которой хочется вырваться не только из всех установленных норм жизни, но и из арифметически точного восприятия пяти чувств, — из всего того, что было его „маской строгой“ в течение трех четвертей его жизни, — носил он в себе всегда, — потом, через много лет, когда остынет в ней все, что только могло остыть, напишет Нина. — Разве не стоном звучат эти строки:
Влеки меня, поток шумящий!
Бросай и бей о гребни скал.
Хочу тоски животворящей,
Я по отчаянью взалкал!
«Взалкав по отчаянию», по гомерическим чувствам, которые всегда были единственным стимулом его творчества, он спустил с цепи свой «хаос» и швырнул себя в «поток шумящий» совершенно исключительных жизненных комбинаций».
Одной из таких комбинаций было написание романа «Огненный ангел» по мотивам им же самим, Брюсовым, смоделированных ситуаций.
Уже упоминалось, что Белый написал об отношениях с Ниной стихотворение «Предание», ну то, про сибиллу, любившую пророка и покинутую им. И вот как-то раз Владислав Ходасевич собрал у себя гостей в честь начала издания альманаха «Золотое Руно». Нина и Брюсов пришли чуть раньше. Брюсов попросил разрешения удалиться в спальню, чтобы закончить начатые стихи. Через несколько времени он вышел оттуда и попросил вина. Нина отнесла ему бутылку коньяку. Через час или больше, когда гости уже собрались, Ходасевич заглянул в спальню и застал Нину с Брюсовым сидящими на полу и плачущими, бутылку допитой, а стихи конченными. Нина шепнула, чтобы за ужином Владислав Фелицианович попросил Брюсова прочесть новые стихи. Ничего не подозревая (он тогда имел очень смутное понятие о том, что происходит между Ниной, Белым и Брюсовым), Ходасевич так и сделал. Брюсов сказал, обращаясь к Белому:
— Борис Николаевич, я прочту подражание вам.
И прочел.
Местами это было порою почти дословное повторение стихов Белого — в образном ряде. Та же напыщенная перенасыщенность «драгоценными» эпитетами, та же ходульность в изображении чувств. Мистерия, словом!
Сибилла грустно замерла,Откинув пепельный свой локон.И ей надел поверх челаИз бледных ландышей венок он.
Вот они, вот они, те самые ландыши, которые Нина когда-то подарила Андрею Белому! Как любили в те времена всяческие намеки, полунамеки, символы… Впрочем, на то они были и символисты!..
Это еще Белый. А у Брюсова действие разворачивается после того, как пророк отплыл с острова, оставив сибиллу в венке.
Но первое, что сделал «верховный жрец», в образе которого Брюсов изобразил себя точно так же, как Белый некогда отождествил себя с «пророком», это снял венок:
И тень, приблизившись, легла,Верховный жрец отвел ей локон,И тихо снял с ее челаИз белых ландышей венок он.
Далее Брюсов живописал тайную любовь жреца и сибиллы. Воспетую Белым любовь святую он заменил трагической, сверхчувственной страстью, изнуряющей эротикой, и на сибилле теперь не какие-то там скромненькие ландыши, а венок из роз:
Струи священного огняПьянили мысль, дразня желанья,И, словно в диком вихре сна,Свершались тайные лобзанья.На ложе каменном ониБезрадостно сплетали руки:Плясали красные огниИ глухо повторялись звуки.Но вдруг припомнив о былом,Она венок из роз срывала,На камни падала лицомИ долго билась и стенала.И кротко жрец, склонясь над ней,Вершил заветные заклятья,И вновь под плясками огнейСплетались горькие объятья.
У Белого пророк оставил сибиллу над камнем с надписью «sanctus amor», ну а в стихотворении Брюсова пророк вернулся к сибилле и устроил ей форменный допрос, словно законный супруг:
Спросил он: «Ты ждала меня?»Сказала: «Верила и знала».Лучом сапфирного огняЛуна их лик поцеловала.Рука с рукой к прибою волнОни сошли, вдвоем отныне…Как сердолик — далекий челнНа хризолитовой равнине!А в башне, там, где свет погас,Седой старик бродил у окон,И с моря не сводил он глаз,И целовал в последний разИз мертвых ландышей венок он.
Ходасевич по этому поводу писал: «У Белого было стихотворение „Предание“, в котором иносказательно и эвфемистически изображалась история разрыва с Ниной. Этому „Преданию“ Брюсов и подражал в своих стихах, сохранив форму и стиль Белого, но придав истории новое окончание и представив роль Белого в самом жалком виде. Белый слушал, смотря в тарелку. Когда Брюсов кончил читать, все были смущены и молчали. Наконец, глядя Белому прямо в лицо и скрестив по обычаю руки, Брюсов спросил своим самым гортанным и клекочущим голосом:
