Меч мертвых - Семёнова Мария Васильевна
А в городе, то тут, то там, тоскливо и жутко выли собаки.
Отроки, коротавшие ночь у дверей своего князя, с самого вечера слушали, как скрипело его широкое ложе, не согретое ласковым женским теплом. Старший отрок, уже готовившийся к Посвящению в кмети и оттого умевший больше других, разобрал даже, что дышал Рюрик не так, как полагается спящему. А в самый тёмный час перед рассветом ладожский князь сперва застонал – глухо, страшно, – потом внятно вскрикнул:
– Остановись, пропадёшь!.. Остановись!.. Нечаянка!..
И шмякнулось в стену отброшенное одеяло, князь вскочил с постели, и сквозь поддверную щель просочился дрожащий свет зажжённой лучины.
Отроки переглянулись впотьмах… Им было очень не по себе: с князем творилось неладное, но войти к нему парни не смели. И в старшей и в молодшей дружине знали – подобное приключалось каждую осень и каждую весну. Обязательно наступала ночь, когда батюшка светлый князь звал какую-то Нечаянку, умолял её остановиться, вернуться, убивался по ней… А наутро ходил с замёрзшей душой, больной и на себя не похожий. Оттаивал к вечеру.
Кто, что за Нечаянка – отроки, понятно, не знали. Оттого после каждой такой вот ночи из уст в уста пролетал новый домысел. Этой зимой поговаривали, например, будто Нечаянка доводилась князю сестрой и была давным-давно похищена из отцовского дома злыми людьми, а спустя годы не сумела узнать родного брата, встреченного на чужбине, и полюбила его. И только тогда увидела на его теле приметную родинку, когда между ними уже совершилось противное Правде Богов. Увидела, ужаснулась и… казнила себя в ближайшем болоте, благо в стране вагиров их было ничуть не меньше, чем здесь… Одна беда – мало оказалось её жертвы для искупления совершённого ими, и оттого-то государь Рюрик до сих пор был бездетен. И не женат.
Истину могли бы поведать, наверное, разве несколько седоусых бояр, с юности сопровождавших вождя. Но отроки их не спрашивали. Бояре ничего не расскажут, зато оплеух отвесят с избытком: не любопытничай!..
А вот что было известно в точности, так это то, что больная память князя, терзавшая его зловещими снами, всякий раз притягивала какую-нибудь беду. Или наоборот: не притягивала, а заранее чуяла и пыталась предупредить…
Утром на просторном дворе детинца, на хорошо сделанном и оттого всегда чистом деревянном настиле, раскинули меховой ковёр и поставили посередине резной деревянный столец. Князю Рюрику донесли о людях, явившихся искать его справедливости, и он собирался вершить суд.
Нынешний ладожский государь, как всем было известно, нрав имел тяжкий и если уж карал кого, так наказанному долго чесалось. Коли вообще оставалось что почесать. Но чтобы безвинного – такого не припоминали ни варяги, ни приезжие из Северных Стран, ни местные словене с корелами. Оттого княжьего суда искали чем дальше, чем чаще и с бóльшим доверием.
Рюрик сидел на себя обычного непохожий. Седой, серый, цвета глаз не разберёшь под нахмуренными бровями…
Первой поклонилась батюшке князю крупная молодая женщина в когда-то красивой и богатой, а ныне затрёпанной и рваной одежде. Она держала на руках маленькую дочь. Женщину знали в Ладоге: здесь она родилась и два лета назад вышла замуж за купца, торговавшего у чудских охотников дорогие меха. Много жило в стольном городе молодых богатых купчих, но Изволья́[6] была особенная. Не пожелала смирно сидеть дома, пока муж будет странствовать по далёким лесам и потом продавать искристые шкурки на торгах больших городов. Начала ездить с ним, вошла во все дела, повадилась советы давать – и дельными, говорят, оказывались те советы. Ватага мужнина усмехалась сперва, потом перестала… Но, видно, кому-то не по нутру пришлись удача, деловая смётка и даже радостное имя круглолицей Извольи. Случившееся с нею и с мужем её иначе как сглазом объяснить было невозможно. Месяц назад, когда ватага с выгодными покупками уже возвращалась домой, на санный поезд напала вышедшая из лесной чащи многочисленная чудская семья. Это при том, что чудь – а с чудью и опытному чужаку столковаться было непросто – уважала и любила молодого торговца за честность, за твёрдое слово!..
Да и налетела на него опять же не какая-нибудь простая семья. У этого рода было прозвище, неслучайно даденное соплеменниками: Тина. Сама чудь Тину не жаловала. За что любить тех, кто поколениями живёт наособицу и среди всего племени выделяется звероватой подозрительностью, недобрым сердцем и невеликим умом?.. Что и было явлено в очередной раз. Нападавших прогнали, только вот хозяин обоза получил в сердце стрелу. Тина же убралась назад в чащу не прежде, чем похватав с санок половину тюков.
После чего… отправила в ту же Ладогу троих здоровенных белобрысых парней – продавать украденные меха! И гривну с перстнем, сдёрнутые с мёртвого тела!..
Кривозубый молодой Тина – низкий лоб и плечи не про всякую дверь – появился на торгу всего через седмицу после возвращения осиротевшей ватаги. Изволья чудина в лицо не узнала, но при виде мужниных вещей, выложенных для продажи, подняла крик на весь торг. Тина сглупу попытался заткнуть женщине рот…
Князь Рюрик посмотрел на полнотелую молодую красавицу и с одобрением подумал: знать, не врут, будто в ночь нападения, в метельном лесу, она сокрушала разбойников попавшимся под руку топором и, стоя над телом убитого мужа, сумела воодушевить дрогнувших было ватажников. Теперь все они пришли вместе с хозяйкой на княжеский суд. Пришли другие купцы, ездившие за мехами в чудские леса. И Кишеня Пыск, некогда наставлявший её мужа в торговых премудростях. Тяжба касалась всех. Все поглядывали на троих связанных братьев, приведённых во двор.
Те, надобно молвить, тоже были не одиноки. Ладога не обзавелась целым чудским Концом, как Новый Город в верховьях, но десяток дворов всё же стоял. Держал свой покон и совет. И старейшину, ходившего думать думу с другими старцами города.
Этот старейшина – крепкий, румяный мужчина с бородой цвета пакли и такими же волосами – тоже пришёл на суд во главе родни и друзей, хотя вставать на сторону Тины и ввязываться в споры с истицей было даже глупее сотворённого братьями-недоумками. Толковый старейшина был здесь потому, что ни одному племени не годится отказываться от своих. Даже и от таких, с кого не то что добра – сплошное посрамление и убыток… Вместе жить, вместе от врагов отбиваться, вместе принимать честь и хулу. А иначе и народом незачем называться. Так, сброд перехожий, изгои…
Князь посматривал на насупленного старейшину, на братьев-ответчиков. По-настоящему он присмотрелся к лицам финских племён только здесь, в Ладоге. И долго ловил себя на том, что от каждого финна при первой встрече ждёт в лучшем случае тугодумия. Раз за разом обманывался и наконец понял: благосклонные Боги просто создали финнов из дерев другого леса, чем его, Рюрика, народ, а также словен или даже датчан. Ну и велик толк сравнивать между собой их телесную красоту, пеняя ели за то, что у неё не такие цепкие корни, как у белокожей берёзы, а берёзе – за то, что она не хранит свою зелень до новой весны, как темноствольная ель?..
У чудского старейшины тоже был широкий подбородок, тяжёлые скулы и чуть раскосые глаза, серые, точно лесные озёра. Но сравни с братьями из рода Тины – и станет ясно, кто вправду выродок, а кто по меркам своего племени очень даже пригож…
– …А и не осталось у него ни старого батюшки, ни юного сына, ни братучада для мести… Люди хотели, но лепо ли такую месть мстить, когда ты, светлый княже, всех лучше умеешь правый суд совершить?
Рюрик ждал, чтобы купчихину жалобу стал излагать Кишеня Пыск или какой разумный муж из ватажников. К его некоторому удивлению, Изволья говорила сама. Князь сначала нахмурился – не бабское дело! Потом стал слушать и убедился, что Изволья говорила твёрдо и складно. Да ещё этот голос с его женственной глубиной… Князь подумал о том, что могла бы она надеть порты нарядней и лучше, ведь не только то было у неё дома в сундуках, в чём прибежала из лесу!..
