Алый Первоцвет возвращается - Эмма Орци
За ее спиной находились дубовые двери церкви. В этом месте даже сами тяжелые каменные стены казались отрезанными от всего остального мира, отверженными. Но Регина чувствовала себя в их окружении совершенно спокойной, а когда Бертран Монкриф, хотя и с некоторой неохотой, уселся рядом, она сочла себя почти счастливой.
Он взял ее за руку, стараясь казаться спокойным и добрым. Она же, будто и не замечая этого, стала спокойно рассказывать о маленьком приключении с гигантом.
– Какое забавное существо! – воскликнула она. – Поначалу он даже напугал меня своим ужасным загробным кашлем.
Все это, похоже, было совершенно безразлично Бертрану, и он воспользовался первой же паузой в ее рассказе, чтобы перехватить инициативу.
– Так что же сказала матушка Тео?
Регина вздрогнула.
– Она предсказала, что всем нам грозит опасность.
– Старая шарлатанка, – невозмутимо откликнулся ее собеседник. – Кто же теперь не подвергается опасности, хотел бы я знать!
– Она дала порошок, – продолжала Регина, – который, по ее словам, должен успокоить Жозефину.
– Что за глупости? Нам нет никакого прока в спокойствии Жозефины!
– Бертран, ты совершаешь великий грех, посвящая в свои дела ребенка. Жозефина еще слишком мала, чтобы служить орудием кучки глупых энтузиастов.
Бертран разразился едким презрительным смехом.
– Кучки глупых энтузиастов, – резко передразнил он. – Так вот как ты нас зовешь, Регина! Боже! Куда же делись твои верность и преданность? Или ты уже больше не веришь в Бога и забыла своего короля?
– Ради всего святого, Бертран, сжалься, – бормотала она, беспомощно глядя на стены, будто бы в поисках незримых ушей. – Сжалься, Бертран, береги себя…
– Береги себя! – вновь язвительно передразнил молодой человек. – Так вот в чем теперь твое кредо! Осторожность! Осмотрительность! Ты боишься…
– За тебя… За маму, за Жозефину, за Жака… не за себя, видит Бог!
– Мы вынуждены идти на риск, Регина, – сказал он, наконец, более примирительно. – Мы вынуждены идти на риск, иначе нам никогда не покончить с этой чудовищной, возмутительной тиранией. Мы должны смотреть вперед, думать не о сегодняшнем дне, не о себе, но о всей Франции, о человечестве, о целом мире.
– Боже! Да что ты можешь? Ты сам, твои друзья, моя бедная сестра, мой глупый маленький брат? Кто мы такие, чтобы остановить этот мощный поток революции?
– Да, я всего лишь слабенький голосок, но он, благодаря своей настойчивости, слышен даже сквозь безумные крики толпы. Мы должны использовать любую возможность, сливаться с этой толпой, успевая сказать хотя бы несколько настоящих живых слов против исчадия ада – Робеспьера. Однажды кто-нибудь из нас – быть может, самый ничтожный, самый слабый, быть может, Жак или Жозефина, дай бог, если я – но однажды кто-то из нас скажет вовремя нужное слово, и народ пойдет за нами и повергнет этого жуткого монстра с его кровавого трона прямо в геенну огненную.
– Знаю, знаю, Бертран, – подхватила девушка, – ваши цели блестящи, и все вы прекрасные люди… Но Жозефина еще так мала, так безрассудна! Чем она может помочь вам? А Жак! Он же еще совсем ребенок! Подумай, Бертран, подумай! Если с ними случится беда, мама не выдержит.
Молодой человек со слабым вздохом опустил голову.
– Мы с тобой никогда не поймем друг друга, Регина, – начал он спокойно, но поспешно добавил: – В этих вопросах. – После чего продолжил ровным, размеренным тоном: – Для великого дела, устремленного в светлое будущее, страдания отдельных людей не имеют значения.
– Страдания отдельных людей, – эхом отозвалась она. – Да. И ты для меня на них не скупишься. – После чего, немного помолчав, добавила шепотом: – С тех пор, как ты встретил Терезу Кабаррюс, ты слышишь и видишь только ее одну. Вот уже три месяца…
Молодой человек с гневом прервал ее:
– Оставим это, Регина! Бессмысленный разговор!
– Знаю, – спокойно ответила девушка. – Тереза Кабаррюс – красивая женщина. У нее есть шарм, остроумие, власть. У меня нет ни того ни другого…
– У нее есть бесстрашие и золотое сердце, – возразил Бертран. – Или ты не знаешь о том, как благодаря своему влиянию она усмирила в Бордо это чудовище Тальена? Он отправился туда с намерением устроить поголовную бойню всем аристократам, роялистам и буржуа, а также всем остальным, кто подозревался в заговорах против этой дьявольской революции. И что же? Благодаря Терезе он вдруг совершенно переменился, вел себя снисходительно, за что его так скоро и отозвали. Ты прекрасно знаешь, и не пытайся меня убедить в обратном, что Тереза настолько же благородна, насколько красива.
– Да, я знаю, Бертран, – сделав усилие над собой сказала девушка. – Только…
– Только что? – грубо спросил он.
– Я ей не верю… И все. Твоя страсть ослепила тебя, Бертран. Иначе ты, горячий приверженец королевской власти, никогда бы не доверился этой отъявленной республиканке. У нее, возможно, доброе сердце, не спорю. Она, быть может, и в самом деле сделала все то, о чем ты говоришь. Но Тереза Кабаррюс смеется над всеми твоими идеалами, разрушает все, что ты стремишься создать, да к тому же еще и разделяет убеждения всех этих отвратительных революционеров.
– Ревность ослепила тебя, Регина, – грустно возразил молодой человек.
– Нет, Бертран, это не ревность. Не ревность вынуждает меня говорить тебе это; для ревности – уже поздно. Но помни, ты отвечаешь не только за себя, ты отвечаешь еще и за жизнь невинных детей – за Жозефину и Жака. Доверяя этой испанке…
– Ты оскорбляешь ее, – жестко прервал он. – Ты хочешь представить ее шпионкой.
– А разве это не так? Она ведь обручена с Тальеном, влияние и жестокость которого уступают лишь робеспьеровским. Ты все это знаешь, Бертран! – все более наступала она, видя, что тот молчит и лишь хмурится, глядя в пол.
В маленьком портике на какое-то время воцарилась тишина, в которой, казалось, можно было различить лишь стук сердец, еще недавно столь близких, теперь же все более наполнявшихся злобой по отношению друг к другу. Девушку начало знобить, и она поплотнее закуталась в рваную шаль. Ей еще многое хотелось сказать Бертрану, но она боялась, что на этом все может закончиться уже навсегда.
– О Матерь Божья, смилуйся надо мной, – шептала она сквозь слезы.
А спутник ее сидел пристыженный и сконфуженный. Сердце его буквально разрывалось от жалости к девушке, которую он еще совсем недавно так нежно любил, но нервы были уже совершенно измотаны бесконечным напряжением, в котором пребывал его мозг, постоянно изобретая все новые и новые планы. Он испытывал настоящее страдание, оказавшись между раскаянием и угрызениями совести с одной стороны и непреодолимой страстью с другой.
– Регина, – начал он умоляющим
