Римские тайны. История, мифы, легенды, призраки, загадки и диковины в семи ночных прогулках - Альберто Тозо Феи
Замысел Бернини состоял в том, чтобы наглядно воплотить в мраморе метафору Милости Божией, изливающейся на четыре известных тогда континента. Композицию венчал обелиск, римская стилизация эпохи Домициана под Египет. Его обнаружили в 1647 году на территории цирка Максенция на Аппиевой дороге. Вершину обелиска предполагалось украсить голубем Святого Духа. Четверо гигантов на скалах у его подножия воплощают четыре самые протяженные реки в мире, по одной на континент: Дунай, Нил, Ганг и Ла-Плата.
Разумеется, с момента создания монумента в статуях стали находить связь с творческим поединком Бернини и Борромини. Это было неминуемо, раз уж напротив оказалась церковь Сант-Аньезе-ин-Агоне[10], исполненная Борромини по воле того же папы Памфили. Статуя Ла-Платы, как считают римляне, воздевает руку вверх, опасаясь, что здание вот-вот обрушится, а Нил спрятал голову под покрывалом, не желая смотреть на устрашающую громаду. На самом деле, жест Нила значит другое: истоки африканской реки в те времена были еще неизвестны, так что покрытая голова в данном случае символизирует тайну происхождения. Все равно похоже, что Бернини специально развернул фигуры в разные стороны от храма. Борромини, как увидим, тоже зря времени не терял. Смотря на фасад, обратим внимание на его святую Агнессу на постаменте близ правой колокольни базилики. Праведница прижимает руку к груди, словно горячо заверяя диких громил, что благодаря ее вере церковь непременно устоит!
Сразу после открытия фонтана Борромини и его сторонники выдвинули массу упреков в отношении «мокрого дела» папского фаворита: что мол, полая конструкция в основании фонтана не выдержит тяжести обелиска и автора вскоре ждут серьезные тектонические проблемы.
Последовала шутливая реакция Бернини и помощников. Однажды утром он прибыл на площадь с командой помощников и очень серьезно, деловито закрепил скульптурную группу крепкими стяжками из… простой бечевки.
Даже Древнему Египту и его тайнам нашлось место среди удивительных сплетений символической программы фонтана. В самом низу, у подножия иллюзорных скал, можно узреть флору и фауну четырех континентов. При этом изображенные здесь животные свидетельствуют о недюжинных познаниях Бернини в египтологии, почерпнутых из трудов Атанасиуса Кирхера. Этот немецкий иезуит прославился своими штудиями иероглифов, провозглашая преемственность христианских чудес от древнеегипетской мистики. Некоторые представители фонтанной фауны близки пантеону египетских божеств. Таков лев, символ солнечной силы и священное животное Осириса. По легенде Осирис погиб по вине хитрого брата Сета, чей символ – бегемот. При этом «гиппопотам» в переводе с греческого означает «речная лошадь». И вот в скалах фонтана, с другой стороны от льва, среди вод появляется огромный конь. Завершают звериную тему морское чудище (крокодил) и небольшой дракон, спрятавшийся в тени фигуры Ла-Платы. Крокодилообразный зверь к тому же мог напомнить современникам чучело американского броненосца, свисавшее с потолка в домашнем музее ученого иезуита.
Фонтан Мавра в южной части Пьяцца Навона обязан своим названием каменному герою, который держит за хвост дельфина, изрыгающего воду. Скульптор Джованни Антонио Мари изваял статую в 1654 году по эскизу Джанлоренцо Бернини, в свою очередь продолжившего дело мастера предыдущего столетия, Джакомо делла Порта. Пластика фигуры действительно может отдаленно напомнить африканскую. Именно из-за этой особенности фонтан сразу получил запоминающееся имя и до сих пор его сохраняет. С другой стороны, считается, что при работе над лицом Мавра и его позой Бернини вдохновлялся формами статуи Паскуино, стоявшей по соседству.
Итак, папа Иннокентий X и его невестка Олимпия Майдалькини оказались настоящими творцами одной из прекраснейших площадей Рима, которая до сих пор хранит следы их присутствия. Могущественная донна Олимпия, речь о которой пойдет позже, настолько ненавистна римлянам, что после смерти папы ей пришлось бежать, прихватив с собой часть сокровищ, нажитых за годы интриг при папском дворе. Благодаря ей и сыну, тело понтифика несколько дней пылилось в одном из чуланов Собора св. Петра среди мотков веревки и прочих хозяйственных мелочей.
Дружная и сплоченная семья
«Папа не предан земле, потому что некому заплатить за похороны. Дон Камилло клянется, что не получил ни сольдо от его святейшества и делом занимается донна Олимпия. Та отрицает, что является наследницей. В итоге его святейшество вынужден прозябать в темном углу какого-то сарая». Эти слова флорентийского посла записаны сразу после смерти Иннокентия X. Всего несколько строк, но их достаточно, чтобы дорисовать в воображении всю картину. Дон Камилло, упомянутый дипломатом, – это как раз Камилло Памфили, сын Олимпии Майдалькини. Бросая вызов всесильной матери, он отказался от подарка дяди, кардинальского места, чтобы жениться на другой Олимпии – Альдобрандини, вдове вельможи Паоло Боргезе.
«В воскресенье вечером, – пишет анонимный летописец, – <…> величественные останки так и не были преданы земле, ибо гроб для тела оказался не готов и никто не возжелал потратиться на похороны <…> Поэтому неудивительно, что на следующий день толпа породила тысячи обвинений в скаредности в отношении членов семьи, что пожалели сотню скудо на захоронение тела своего папы. Папы, который не побоялся распотрошить казну церкви, чтобы озолотить каждого из них».
Долг папы Иннокентия X, подсчитанный Апостольской палатой, оказался поистине огромным: 8 миллионов 600 тысяч скудо. После традиционного трехдневного ритуала прощания с телом, не найдя подходящего гроба и места для временного «хранения» в какой-либо сакристии, бедный Джованни Баттиста Памфили оказался в сырой мышастой подсобке, где хранились «разного рода веревки, железный и плотницкий инструмент и прочие орудия подмастерьев».
В итоге обеспечить плохонький гроб вызвались два папских мажордома (один из которых плюс ко всему был некогда уволен понтификом). «Таков великий урок папам, – заключает очередной летописец, – не следует ожидать ответного расположения от родни, ради которой порой приходится рисковать честью и добрым именем». Наш Паскуино тоже не удержался и ввернул словечко для донны Олимпии: «Пастырь умер, – читали прохожие на висящей на статуе табличке, – а нам осталась корова».
