Марина Александрова - Волгарь
Ефим же, выспавшись, поутру отправился на конюшню, весело насвистывая. Казак обихаживал коней, а сам думал о том, что теперь богатая купчиха будет в его руках. Когда прошлой ночью он овладел хозяйкой, то понял свою власть над ней. Ефиму не было дела до чувств Степаниды Яковлевны, она его нисколько не прельщала. Страсть при мыслях о ней не вспыхивала в душе казака, только животная похоть поднималась темной волной, когда глядел он на щедрое тело купчихи. И нисколь нежности или сочувствия не было у него к вдове, а любви же и не мыслил Ефим сыскать в своем сердце, лишь корысть подвигла его забраться в хозяйкину постель.
ГЛАВА 20
Степанида Яковлевна оказалась на редкость охочей до плотских утех. Видать, годы вынужденного поста сказывались. Причем довольно скоро из-за своих потребностей оказалась она полностью во власти Ефима. Тот же с первой ночи понял, что купчихе и не шибко нужна всякая нежность, а потребна только величина да сила мужская. К счастью, и тем и другим казак обижен не был. Потому охаживал он бабу еженощно, точно кобылу, но ежели днем случалось ей что-нибудь не по нем учинить, то доводил он несчастную своими отказами до слез.
Осенью сделала купчиха Ефима приказчиком, чтоб был он все время при ней, и одарила новой знатной одежей. Когда сообщила она казаку о своем решении и подарки вручила, то Ефим, ничтоже сумняшеся, прямо при ней и переоделся в обновы. Глядя при дневном свете на обнаженное тело желанного мужчины, пришла Степанида Яковлевна в великое смущение, и низ живота ее словно пламенем охватило. Жадными очами пожирала она Ефима, пока он облачался.
Увидев такое ее состояние, решил казак, что надобно отблагодарить хозяйку за такую ее милость. Горделиво подбоченясь, Ефим обошел купчиху кругом, приговаривая:
– Хорош ли я в обновках твоих, а, матушка? Ладно ли они сидят?
– Хорош, Ефимушка, спасу нет, как хорош, – томным голосом проворковала распаленная вдова.
Казак, красуясь, оперся на стол и позвал ее:
– Ну так ступай сюда, матушка, я тебя благодарить буду.
Потупясь, Степанида Яковлевна подошла к нему, а Ефим обнял ее со спины и притиснул к столу, шепча на ухо:
– Наклонися-ка, матушка, ты так, почитай, и не пробовала.
И, не дожидаясь ответа, повалил купчиху лицом на стол, задрал ей на голову подол, обнажив пышный зад. Затем своим коленом раздвинул ей ноги пошире и, спустив порты, с силой вошел в нее.
От новых сладостных ощущений вдова не смогла сдержать крик, а Ефим, держась за ягодицы женщины, принялся раз за разом мощно всаживать в нее свое немалое орудие. От сильных толчков пришлось купчихе ухватиться за стол, опрокинув чернильницу и подсвечник, благо не зажженный, а то бы не миновать пожару.
В этот раз на редкость долго пользовал Ефим свою хозяйку, приговаривая:
– Хорошо ль тебе, матушка, хорошо ли?
Оттого ли, что доволен он был изрядно ее подарками, или оттого, что в любую минуту мог войти кто-нибудь в горницу (голоса сенных девок доносились из-за незапертой двери), а может, время дневное, непривычное так подействовало на Ефима, да только неутомимостью своей довел он купчиху почти до полного бесчувствия. Так что, когда излился он в нее в последнем судорожном толчке, и с довольным стоном отошел приводить в порядок одежду, то долго еще лежала вдова на столе в срамной позе с бесстыдно оголенным задом и распяленными ногами, не имея сил не только подняться, но и даже подол одернуть.
После того случая еще пуще привязалась Степанида Яковлевна к Ефиму, осыпала его своими милостями и подарками, только до поры к делу своему не подпускала. Попытался было казак обидеться за это на купчиху, ажно три ночи к ней не ходил, а днями токмо об делах с ней гутарил. Но в конец измученная хозяйка, придумав какой-то пустяшный повод, затащила его в свою горницу и, запершись с ним там, пала Ефиму в ноги с плачем:
– Прости меня, Ефимушка! Хочешь, кнут возьми и посеки меня, но не просись к делам допустить пока: ты ж в купецком деле мальчонка еще неразумный. А оно, дело-то купецкое, большой тонкости требует: раз-другой ошибешься – и по миру пойдешь. Вот посидишь со мной маленько за амбарными книгами, вникнешь во все, тогда и станет все ладно.
Обозленный Ефим схватил купчиху за волосы:
– Почто ж ты так со мной, матушка? Небось в постели-то не такие песни поешь! Али я глуп беспросветно, хуже бабы разум имею? Али ты мне не веришь, что далее постели пустить не хочешь? Может, кого другого восхотела?
Испуганная Степанида Яковлевна принялась еще пуще плакать и умолять Ефима:
– Господи, Ефимушка! Да я ж окромя тебя и глядеть ни на кого не хочу! Верю я тебе, верю больше всех, и в разумении твоем не сомневаюсь! Но пойми ж и ты, ради Христа: подучись со мной маленько, и я с превеликой радостью тебя старшим в деле поставлю! Ну не серчай, Ефимушка, не гневись на меня...
Ефим уже и сам понял, что здесь переупрямить купчиху ему не удастся: шибко сильно дорожит она своим делом. Да и в правду сказать, что, окромя этого, она в жизни видала? Потому и трясется так, будто дитя родное у нее отымают.
Немного смягчившись, казак поднял женщину с колен и прижал к себе:
– Ну будет, матушка, будет! Слезы-то утри, а то хозяйке в таком виде не пристало с приказчиком разговаривать. Внял я твоим словам, поглядим теперь, какая такая наука нужна в купецком деле, что моего разумения сразу-то и не хватает.
Степанида Яковлевна успокоилась, отерла заплаканное лицо платочком и принялась посвящать Ефима в тонкости дела всей своей жизни. Да только права она оказалась: никак казаку счет не давался, путались у него перед глазами цифирные закорючки, и там, где хозяйка в минуту результат сосчитывала, он по полдня мучился. Злился мужик, ругался по-черному, но не отступал. Где ж вы видали такого мужика, чтоб бабье главенство над собой признал!
Лишь после Покрова понял Ефим для себя окончательно, что привычнее ему саблей махать, а расчеты да задумки долгие купецкие на большой барыш – пусть их, не его это дело вовсе. Иное тогда задумал казак. Порешил он, что надобно ему склонить купчиху к венчанию. Это он посчитал для себя делом верным, тут осечки быть не должно. А иначе, без венчания-то, помри вдруг Степанида Яковлевна, так опять он без гроша останется. Правда, кой-чего Ефим на черный-то день припрятал, да ведь такой жизни сладкой, как с любострастной вдовой уж не будет. А ему уж больно не хотелось сызнова спину гнуть.
Стал теперь Ефим свою хозяйку по-другому обхаживать, забросил сидение с амбарными книгами, признал, что такой разумницы, как Степанида Яковлевна, инда днем с огнем более не сыскать. Да еще ласков стал с бабой безмерно, даже как-то назвал ее своей Стешей-любушкой.
