Густав Эмар - Миссурийские разбойники
Приезжие переглянулись в недоумении, почти с ужасом.
— Повторяю, господа, вам нечего бояться, — повторил капитан, — это простая формальность, от которой, однако, вы можете отказаться.
— И что же будет в таком случае? — спросил старый француз.
— Тогда я, к сожалению, должен оставить вас здесь, — ответил капитан холодно.
Гости молчали.
Капитан подал знак, и глаза неизвестных гостей были тотчас завязаны мокрыми платками.
Пирога быстро скользила по реке. Через четверть часа приезжие по скрипу киля почувствовали, что пирога причалила к песчаному берегу.
— Господа, — опять возвысился голос капитана, — не касайтесь ваших платков, пока не получите на то позволения. Вас перенесут на берег.
В тот же миг несколько сильных рук с осторожностью подхватили пассажиров и через несколько минут поставили их на землю; в ту же минуту платки были с них сняты.
Первым, невольным движением они огляделись по сторонам.
Они очутились в обширной гостиной, роскошно и изящно меблированной.
Капитан стоял перед ними и улыбался, позади его толпились несколько человек, вероятно из тех, кто нес их на руках. По знаку своего предводителя они тотчас вышли.
— Добро пожаловать, — произнес капитан вежливо. — Надеюсь, что радушное гостеприимство, которое вы найдете в нашем доме, заставит вас забыть те мелочные предосторожности, которые принимаются мной по крайней необходимости.
Приезжие молча поклонились.
— Не думаю, что надо повторять, что вы у меня дорогие гости и я прошу вас чувствовать себя как дома. Но чтобы не задержать вас и лишней минуты на месте, которое, по всей вероятности, вам желательно как можно скорее оставить, я сию же минуту предлагаю вам свои услуги. Не угодно ли вам начать? — спросил он, обращаясь к молодому французу.
Подняв при этих словах портьеру, он отворил дверь, пропустил своего гостя вперед, и сам последовал за ним. Дверь затворилась, занавесь опустилась.
Двое приезжих, оставшись наедине, угрюмо посмотрели друг на друга; потом француз стал расхаживать взад и вперед по гостиной и погрузился в глубокое раздумье, а американец тяжело опустился на диван и отдувался, тяжело дыша. Оба в нетерпении ожидали, когда настанет их очередь.
Том Митчелл затворил за собой дверь, опустил двойную портьеру, остановился и, смотря прямо в глаза молодому французу, сказал:
— Извините, но прежде всего я прошу вас разрешить мое недоумение, которое мучает меня с первой минуты вашего появления.
— Ну, мне очень приятно видеть, — сказал француз, смеясь, — что у вас действительно хорошая память, как вы уверяли. А между тем мы давненько не виделись с вами.
— Так я не ошибся, это вы!
— Да, мсье Мальяр, это я, капитан Пьер Дюран, тот самый, который…
— Который спас жизнь мне и моему отцу, — перебил атаман разбойников, подавая правую руку, которую капитан дружески пожал. — В то время как все было нам враждебно, вы один, не раздумывая о страшной опасности, грозившей вам, поскольку знали…
— Да, я знал, что ваш отец председательствовал за час перед тем в роковом трибунале, собравшемся в аббатстве; я знал, какая ненависть против вас скрывается во мраке, и когда на вас двоих напали врасплох несколько человек, имевших, может быть, право мстить вам за смерть своих близких, я не задумываясь нырнул в мрачные и зловещие волны Сены, чтобы вынести вас умирающих на берег.
— Вы сделали еще больше: вы укрыли нас, вылечили и окончательно перевезли в Америку.
— Правда, все это было сделано мною, — ответил Пьер Дюран добродушно, — но ваш отец спас моего отца во время революционной бури, а я только уплатил долг.
— С лихвой, как человек с благородным сердцем. Позвольте же мне повторить сегодня то, что я сказал вам в ту минуту, когда мы расставались с вами на нью-йоркской пристани. Тогда я был очень молод — мне только что минуло шестнадцать лет, — но я ничего не забыл; я сказал вам тогда: что бы ни случилось, моя жизнь, состояние и честь принадлежат вам; сказать короче, по одному вашему знаку я с радостью пожертвую всем. Говорите же теперь, мой друг и спаситель, я готов!
— Благодарю и принимаю, — звучно отчеканил капитан Дюран, — я знал, что вы так поступите, и потому прямо явился к вам.
— Говорите, я вас слушаю.
— Прежде всего, где ваш отец?
— Он живет среди индейцев, которые дали ему гражданство в своем племени. Он порвал всякие отношения с цивилизованным миром, до него не доходит никаких слухов.
— Счастлив ли он?
— Кажется; мой отец — человек с убеждениями. Его недостатки или преступления — или как бы ни были названы его действия в эпоху общего хаоса, когда все страсти были в брожении, когда всякая вражда и ненависть были доведены до крайности — не возбуждают в нем ни сожаления, ни раскаяния. Он убежден, что выполнил свой долг без страха и упрека.
— Я не могу да и не желаю быть его судьей; я, как и все люди, также подвержен слабостям и недостаткам. Одному Богу принадлежит суд в назначенный для каждого час. Он воздаст каждому по делам его, и тогда произнесется суд над вашим отцом, как и над другими низвергнутыми титанами той эпохи. Но мне надо видеть его. Как вы думаете, примет ли он меня?
— Вне всякого сомнения… Однако я поспешу предупредить его.
— Большего мне не надо.
— Через час к отцу будет отправлен нарочный, а завтра вечером или послезавтра утром, не позже, мы получим ответ.
— Благодарю. Получали ли вы письма за подписью: Друг несчастных дней!
— Получал; и этот неизвестный друг…
— Я.
— Почему вы в первую же минуту не дали о себе знать?
— Не мог.
— И все это истина, о чем говорилось в письмах?
— К несчастью.
— Недостойное, гнусное дело!
— Увы! Надеюсь на вас и на вашего отца, чтобы правосудие свершилось.
— Положитесь на меня; я видел вашего друга и полюбил его, хотя он, может быть, и не питает ко мне такого чувства, — ответил капитан с натянутой улыбкой.
— Весной замерзает, а на летнем солнышке тает.
— Но что может сделать мой отец в этом деле?
— Все и ничего; это зависит от него.
— В таком случае успокойтесь, все будет сделано.
— Надеюсь.
— Не надо ли вам еще чего передать мне?
— Да. Вы понимаете, любезный друг, что потребовались очень важные причины для того, чтобы я оставил в Нью-Йорке свой корабль на своего помощника, чтобы я, закаленный моряк, ненавидящий прежде всего сушу, совершил такое продолжительное путешествие по дремучим дебрям Америки?
— Понятно. И каковы эти причины?
— Вот они: самый неумолимый и свирепый враг моего друга находится здесь.
— Здесь?
