Дмитрий Леонтьев - Обитель
— Вот видишь как,— тихо, но отчетливо сказал в звенящей тишине юродивый.— Ты же этого хотел... Уничтожить, вырезать, разрушить... А ведь построить поверх разрушенного ничего не сможешь... Места этого боишься... Нас боишься... Да и Россия тебе страшна... Боишься ее, да?
— Что ты несешь?! — попытался взять себя в руки Звездин.— Угомонись, идиот, а то ведь я тебя сам угомоню!
— А чего нас-то бояться? — продолжал идти на него Ванечка.— Тебе себя надо бояться... От всех можно спрятаться, убежать... А от себя — куда спрячешься?
Комиссар едва не споткнулся, зацепившись сапогом за ступеньки храмового крыльца. Разозлившись, выхватил маузер:
— Стоять! Стой, а то...
— Ая тебе тут,— начал было Ванечка, засовывая руку в карман штанов, но тут нервы комиссара не выдержали, и он дважды выстрелил в грудь надвигающегося на него безумца.
Ванечка упал лицом вниз как подкошенный. Пули сразили его наповал. Из протянутой руки, прямо к ногам комиссара, выпал огромный, ржавый гвоздь. Третий...
С минуту стояла неправдоподобная для разгара дня тишина. Словно невидимые стены отсекали звуки мира вокруг нас. А может, мне это только казалось. Уж слишком иррациональной была картина последних минут. Ни за какие блага мира я бы не хотел сейчас оказаться на месте комиссара: вид белоснежно-окровавленной фигуры в длиннополой рубахе и впрямь мог являться во снах до конца дней. Аресты и даже эта дикая дуэль еще как-то могли укладываться в бурный поток «революции», ворвавшейся в эту обитель с приходом красноармейского отряда. Но этот безумный чудак, сам, вопреки инстинкту жизни, идущий против этого течения, словно по своей воле входящий в волны смерти... на это способны только безумцы.
Мне во всем этом отводилась роль пассивного наблюдателя. Я не мог, да порой и просто не успевал вмешиваться в стремительный круговорот их жизни, их правил, их выборов... Но для себя я твердо решил как можно скорее увезти отсюда явно обезумевшего Звезди-на, упросив, уговорив, на крайний случай — заставив прервать эту его «миссию» в этом монастыре. Да, это только их жизнь, их страна, их война, но... Как-то все у них не так... И даже сами они, скорее всего, это понимают. Но все равно не отступятся. Ни одни, ни другие...
Комиссара явно лихорадило. Дрожащей рукой он засунул маузер в кобуру и прикрикнул на застывших красноармейцев:
— Что рты разинули?! Заняться нечем?! Тела — в прорубь!.. Чести много для них будет — могилы в мерзлоте копать... Ценности религиозного культа конфисковать по описи...
— Так у них нет ничего,— робко заметил один из бойцов.— Нищенская церквушка какая-то... Даже в кассе всего пятнадцать рублёв нашли...
— Тогда—заколотить этот гадюшник! — рявкнул Звездин.— Иконы — сжечь, кресты — снять. Нечего давать трудовым массам повод для самообмана! С буржуазно-церковным прошлым покончено! И ничего не должно о нем напоминать!
— А как быть с ключом?
— С чем?
— Источник здесь, который они святым считают. Засыпать-то не получится... Да и откопать могу...
— Найдите в ближайших деревнях бур и просверлите. Вода уйдет. Сами додуматься не можете? Все! Исполнять!
— Господин Звездин,— начал было я.— Я хотел бы...
Но бледный, с лихорадочным огнем в глазах, комиссар лишь жестко рассек ладонью воздух, словно обрубая любую возможность общения:
— Потом, господин Блейз! Все — потом. Сейчас не до вас. Не мешайте.
И ушел. Солдаты подняли и унесли тела убитых. Площадь перед храмом опустела. Остался лишь я и невозмутимо наблюдающий за мной латыш.
— Ну и как вам все это? — спросил я.
Красный командир пожал плечами:
— Мое дело — выполнять приказ.
— А сами что-то решаете?
— Я решил: выполнять приказы.
— Тоже позиция,— вздохнул я.— Только понять не могу: почему именно в латышах проснулась такая стойкая тяга к большевизму?
— Они обещали нам свободу,— четко ответил он.— Моя страна оч-чень маленьк-кая... Все хотят завоевать. Никто не хочет дать свободу. Это — редкий шанс... Мы все эт-то понимаем...
— Вот оно что... Тоже «жертвенность»... Я нахожусь в этой стране всего несколько дней, и знаете, что я думаю?..
— Знаю,— неожиданно усмехнулся этот «робот».— Я нахожусь здесь дольше вас.
— Понятно,— вздохнул я.— И теперь вы будете ходить за мной по пятам все время?
— У меня приказ.
— Вот интересно: а если комиссар отдаст вам приказ и меня расстрелять?
— Не отдаст.
— Почему?
— У него тоже приказ. Мы приехали сюда за вами.
— А если все же отдаст? Он промолчал.
— И это тоже понятно,— усмехнулся я.— Куда мы теперь?
— Ваше дело.
— Я собираюсь пойти к себе.
— Мои вещи уже в вашей комнат-те. Солдаты постелили мне на полу. Не обращайте на меня внимание.
— Легко сказать... Ладно, пойдемте...
В комнате он снял шинель и, сев на табурет возле двери, замер, словно окаменевший сфинкс.
— Вы — член большевистской партии или просто наемник? — осведомился я, твердо намеренный выдать из этого невольного соседства максимум информации.
— Я член латышской социал-демократической рабочей партии.
— Это было обязательное условие? Чуть помедлив, он кивнул.
— Вы же профессиональный военный. Скорее всего — младший командный состав... Значит — социально чуждый им элемент.
— Мы им нужны.
— Сейчас. А через десять лет? Двадцать? Что будете делать, когда все это закончится?
— Хотелось бы вернуться домой... Но это — вряд ли.
— Тогда я совсем ничего не понимаю. Вы готовы убивать по приказу, жечь, разрушать... У вас странное понятие о жертвенности, господин Плаудис. Уверены, что Советы — на века? Вы уж простите мои расспросы, но это не праздное любопытство. Как вы понимаете, я составляю отчет для своего руководства в Лондоне. Мы хотим понимать: с кем имеем дело.
— Надеетесь вернуться?
— Да уж постараюсь,— заверил я.
— Тогда никого ни о чем не расспрашивайте.
— Почему же? Здесь все много и охотно говорят. Особенно большевики. Это и называется «пропаганда». Но если уж даже крестьяне и те не все им верят, то вы-то... В чем дело? Ведь вы понимаете, что их обещания — невыполнимы.
— Латвия — очень маленькая страна,— повторил он.— Зеленые долины... Много зеленых долин в очень
маленькой стране. Мы очень древняя страна. И нас все время кто-то завоевывал. Сотни и сотни лет мы были вассалами немецких рыцарей... Мы не ораторы. Нас веками отучали говорить. Мы умеем петь. Вся Латвия — это зеленые равнины, реки и много-много печальной музыки. Все, что у нас есть, это маленькая страна, музыка и надежда... Мы очень любим все это.
— У вас же нет гарантий, что вас не обманут...
