Альбер Бланкэ - Война амазонок
– Мою крошку! – воскликнул он, приходя в себя и стараясь опереться на руки окружающих, потому что чувствовал, как ноги под ним подкашиваются.
– Это все делается по злому умыслу наших врагов, – кричала госпожа Мансо. – Мазарини знает, как мы любим нашего герцога де-Бофора и господина коадъютора, вот и наносит нам удар за ударом, пуще, чем кому другому.
– Так, так, это сущая правда, – вторили тут же толкавшиеся женщины.
– Но я хочу, я требую, чтобы мне возвратили мое дитя! – кричала она. – Мансо! Слышишь ли? Требую. Бежим скорее! Ренэ проводит нас!
Но синдик носильщиков не отвечал и, как ошеломленный, озирался по сторонам. Казалось, рассудок и жизнь готовы его покинуть.
– Жак! Что с тобою! – закричала жена.
– Мое дитя! Моя крошка! Пропала? Ее украли! Украли! Караул! Караул! – кричал он, не трогаясь с места.
– Слушай, Жак, клянусь тебе, я не останусь спокойной, пока не отыщу ее. Ангелочек мой! Крошечка моя! Но где же Маргарита?
– Она побежала искать Марию, – сказал Ренэ.
– Где Маргарита? – спросил Мансо с помешательством. – Ага! Маргарита! Я знаю, где она…
– Говори же, где она? – спросила жена, не обращая внимания на страшный вид и бессвязные слова своего мужа.
– Она в помойной яме с другими несчастными девушками нашего доброго города Парижа.
– Он с ума сошел! – сказал кто-то в толпе.
– С ума сошел! Мой муж с ума сошел! – воскликнула Мансо, сверкающими глазами глядя на толпу, на лицах людей она видела подтверждение своей страшной мысли.
– Можно догадаться по его виду, что он помешался.
– Правда, правда! Вот как: муж с ума сошел, обе дочери пропали. Один Бог знает, где они… Господи! Господи! Этого горя слишком много для бедной женщины! Господи, умилосердись! Господи!
Она упала к ногам мужа, которого в это время товарищи посадили на ступеньку фонтана. Синдик с тупой улыбкой смотрел на жену.
В церкви Невинных отворились двери, и оттуда вышел человек в фиолетовой одежде прелата. Со спокойной улыбкой он остановился и поднял руку, чтобы благословить народ.
– Монсеньор коадъютор! – пронесся по толпе ропот с выражением сочувствия, которое Гонди умел возбуждать в народе при своем появлении.
Глубокое молчание воцарилось на площади: народ увидел, что их любимый коадъютор хочет говорить.
– Я услышал скорбную душу, призывающую пресвятое имя Господа! – сказал коадъютор, водя глазами по всей толпе с торжественным величием. В душе он был счастлив, что в эту минуту под ногами его гранитный пьедестал, способствовавший ему при его маленьком росте.
– А вот здесь бедная Мансо; у нее дочь пропала, а муж помешался, – сказала жалобным голосом сострадательная женщина и указала на печальную группу.
– Еще жертва несчастного времени! – произнес Гонди с соболезнованием. – Еще жертва! Но, возлюбленные дети священного стада, врученного моему попечительству, прижмите от меня надежду, что скоро наступит и для вас благоденствие!
Все с любопытством столпились перед крыльцом церкви. Слова мира с радостью принимаются и теми, кто наиболее жаждет войны.
– Ваши справедливые жалобы скоро будут услышаны, дети доброго города, на который устремлены глаза целого мира! Августейшая королева-правительница, мать нашего короля, мудрости и благочестию которой мы обязаны за столь прекрасные надежды, решилась положить конец вашим бедствиям и уступить наконец моим сердечным молениям.
– Слушайте! Слушайте! – раздавалось со всех сторон.
– Ее величеству угодно даровать вам то, чего вы желаете, и господа члены парламента имеют дозволение представить свои предложения на ее всемилостивое благоусмотрение.
– Так долой Мазарини! Не надо его!
– Особы, которые заслужили народное нерасположение, будут в изгнании, истинные же друзья народа, ремесленники, торговцы, всегда жертвовавшие личными выгодами для пользы общественной, будут иметь наконец свободный доступ к престолу, и советам их будут внимать.
– А правосудие будет ли у нас? – спросила Мансо, вдруг очутившаяся перед коадъютором.
– Для всех и каждого, всегда и повсюду! – отвечал коадъютор.
– Не изгнания мне надо, я этим не удовольствуюсь! – закричала она со свирепой энергией, окидывая сверкающими взорами толпу. – Мне нужна казнь злодеев и изменников. Смерть Мазарини!
– Довольно, дочь моя! – произнес Гонди с кротким упреком: казалось, его священный слух был возмущен жестокими словами.
– Довольно мы страдали под гнетом этого проклятого итальянца! Сам ад изрыгнул его из своей бездны для нашего несчастья! Я уверена, что это он сам или его люди украли у меня детей! Да, я давно уже стала замечать, что вокруг нас похаживают подозрительные люди; я опять видела Гондрена, который служит какой-то твари из мазариновских: все зло оттуда! Смерть тому, кто посылает бедствия на нашу голову! Так ли, эй вы, народ?
– Так, так! – единодушно кричали женщины, окружавшие ее.
– Так пойдем же за ним в его дворец!
– Остановитесь, дети мои! – провозгласил Гонди.
– Нет! Нет! – закричала разъяренная мать, – давно уже его укрывают от нашего гнева: нам надо его красную одежду поволочить по грязи, нам надо тело его изорвать в куски! Смерть ему! Смерть!
– Смерть! Смерть ему! – повторяла толпа, наэлектризованная потрясающими звуками и выразительными движениями львицы, у которой жестокий охотник отнял детей.
– Остановитесь! – закричал Гонди, в его голосе зазвучало столько могущественной энергии, что он восторжествовал над общим решением, принятым под влиянием торговки Мансо.
Все глаза снова обратились к нему.
– Кардинал Мазарини выехал из Парижа.
– О горе! – заревела толпа в отчаянии от неудовлетворенной мести.
– От имени короля кардинал был изгнан королевой-правительницей.
– Да здравствует король! – вырвалось у тех, кто был ближе и мог все слышать.
– Монсеньор, – послышалось в толпе, – мы вас хотим кардиналом и первым министром на место Мазарини.
– Я слуга его величества нашего короля и буду ждать его повелений, – сказал коадъютор скромно.
– Мазарини убежал, так вы и берите министерство! – закричала женщина в толпе. – Посмотрим, кто еще осмелится оспаривать у вас это право!
– Вы наш отец, вы только сумеете управиться с Францией.
– Дети мои, я сказал уже вам, что я слуга ее величества и должен только выполнять приказания королевы.
– Идем, идем к королеве и будем ее просить, чтобы она сделала первым министром нашего монсеньора.
– Непременно! Так и следует! – восклицала толпа с единодушным, восторженным увлечением, ясно обличавшим искусство руководителей возмущения.
