Из тьмы. Немцы, 1942–2022 - Франк Трентманн
В глазах многих современников Германия и остальной мир были захвачены непрерывным циклом насилия. Массовое убийство евреев, с этой позиции, было не уникальным событием, а только одним из проявлений этого универсального цикла. Сейчас о Гитлере часто говорят как о “лике зла”, но это выражение используется скорее метафорически. Для многих немцев после 1945 года он был воплощением зла в буквальном смысле. С тех пор мы не только значительно продвинулись в понимании механики нацистского режима, но и утратили более глубокое, метафизическое понимание зла.
Для нас 1945 год означает мир в Европе. Для немцев того времени это было далеко не очевидно. Да, Гитлер был мертв, но как долго еще будут молчать пушки, когда вокруг миллионы насильно перемещенных и военнопленных, страна разделена на части и Сталин жадно озирает Европу? После двух войн и опыта нацизма мало кто верил в политические решения. Поэтому неудивительно, что современники, желавшие разорвать порочный круг насилия, надеялись сделать это с помощью любви, покаяния и всепрощения. Многие немцы в 1945 году возлагали на союзников почти утопические ожидания как на провозвестников нового нравственного мира и пережили горькое разочарование, когда вместо этого те подвергли их денацификации и изгнанию. Однако народ, сейчас взывавший к миру и всепрощению, был тем же самым, что начал войну и убил миллионы невинных людей.
Разделенные церкви
Вина подразумевает грех, что выдвигает вперед церковь как посредника между деяниями в этом мире и спасением в ином. Но любой, кто ожидал от церкви ясного пастырского слова на тему вины, вскоре был разочарован. В августе 1945 года католические епископы Германии все еще жаловались на то, что многие из соотечественников, включая их собственных прихожан, участвовали в преступлениях нацизма. В целом же католическая церковь проигнорировала эти споры. Тот самый епископ (Гален из Мюнстера), который осудил нацистов за их практику эвтаназии, публично объявил Нюрнберг “показным судом”65. В Германии точно так же, как и в Риме, католическая церковь молчала о своей сопричастности в годы нацизма и пряталась за мифом о Сопротивлении.
Протестантские церкви, напротив, приняли на себя вину, но едва не дошли до раскола, выясняя, что это в точности значит. Конфликт разгорелся как вокруг политики и персоналий, так и вокруг богословия. Напряжение было очевидно с самого начала, когда 19 октября 1945 года на экуменическом собрании в Штутгарте Совет немецких протестантских церквей выразил в адрес иностранных братьев свое раскаяние. В своем “исповедании вины” немецкие протестанты признали: “…через нас бесконечные страдания обрушились на многие народы и страны”; официального упоминания убийств евреев пришлось ждать до 1950 года. И в то же самое время протестантские церкви настаивали, что “долгие годы сражались во имя Иисуса Христа против [нацистского] духа”66.
Эти два заявления выражали позиции двух соперничающих лагерей, сражавшихся за саму идентичность протестантства. Исторически властью обладали сильные региональные церкви (Landeskirchen), со времен Реформации выработавшие собственные понимание веры и подход к управлению паствой. Лояльность государству была основным принципом их существования со времен Мартина Лютера. Для реформаторов, подобных Нимёллеру и Барту, напротив, урок нацистского периода состоял в том, что в будущем церковь никогда более не должна становиться покорной служанкой режима. Бегство в область чистого духа – что они оба практиковали в Исповедующей церкви – точно так же оказалось дискредитировано. Они полагали, что протестантам следует играть более активную политическую роль и защищать закон и свободу. Вместо рыхлой федерации церквей они хотели создать единую церковь, существующую поверх прежних территориальных и конфессиональных границ. Для Нимёллера моральная и политическая ответственности шли рука об руку. Он доказывал, что вина церкви больше, нежели вина нацистов, поскольку нацисты хотя бы верили в свою правоту, а они, священники, знали, что нацизм – это путь к катастрофе67.
Проблема состояла в том, что многие епископы и пасторы региональных церквей видели ситуацию несколько иначе. Отчасти их позиция проистекала из их искренней озабоченности пастырским долгом. Немецкие беженцы и жертвы войны в их приходах хотели говорить о своих страданиях, а не слушать о том, что они несут ответственность за страдания других. В более практическом смысле региональным церквям было невыгодно передавать свою исторически аккумулированную власть центру. Но их противодействие коренилось также и в их причастности. На севере Германии к 1933 году каждый четвертый пастор уже состоял в нацистской партии. Дальше – больше; в Бремене их число достигло шокирующих 90 %. Тюрингия, находившаяся в советской зоне оккупации, была питомником фашистских Немецких христиан68. Желая найти себе помощников на местах, союзники наивно доверились самопрезентации церкви как острова Сопротивления. Поэтому все пасторы с “коричневым” прошлым остались на своих местах и после 1945 года как в Восточной, так и в Западной Германии. Этим людям вовсе не хотелось следовать за Нимёллером и разбираться в собственной, куда более значительной, вине.
“Штутгартское исповедание” вызвало гнев и смущение и среди священников, и среди паствы. Лишь несколько церквей поддержали его. Так, в Рейнской области синод задал своим конгрегациям вопрос: возвысили ли они свой голос, когда “евреев, душевнобольных и невинных передавали в руки палачей”? То, что союзники также грешили, говорил он, не освобождало немцев от их собственных грехов. Но для некоторых священников, тем не менее, “Штутгартское исповедание” было предметом гордости и знаком того, что немецкий Volk шел “вверх”, а не “вниз”69. В целом общество возмущалось. Многие осудили как неприемлемое утверждение о том, что за войну несет ответственность одна лишь Германия. Теолог Хельмут Тилике принял “Штутгартское исповедание”, но только для того, чтобы добавить, что вина всегда лежит на обеих сторонах: сыграли свою роль и Версаль, и то, что союзники поначалу принимали Гитлера. На лидеров церкви обрушились нападки за то, что они якобы делали работу врага. Епископ Баварии отрицал, что в Штутгарте говорили от лица немецкой нации. Военнопленный сравнил признание вины церковью с “ударом в лицо… каждому немецкому патриоту”70. Поднялась волна протеста против того, что в “исповедании” не говорилось ни слова о прегрешениях союзников против немцев вообще и беженцев в частности; в Штутгарте епископ Берлина-Бранденбурга Отто Дибелиус пытался вставить в текст упоминание о преступлениях союзников, но его дипломатично изъяли оттуда, опасаясь задеть иностранных делегатов. Как писал в октябре
