От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое - Вячеслав Алексеевич Никонов
Сталин также напомнил, что линию Керзона придумали не русские, а Керзон.
– Что же вы хотите, чтобы мы были менее русскими, чем Керзон или Клемансо? Этак вы нас доведете до позора. Что скажут украинцы, если мы примем ваше предложение? Они, пожалуй, скажут, что Сталин и Молотов оказались менее надежными защитниками русских и украинцев, чем Керзон и Клемансо.
Многострадальный раздел о Польше в заключительных документах Крымской конференции выглядел таким образом. Говорилось о необходимости „создания Временного польского правительства, которое имело бы более широкую базу, чем это было возможно раньше… Действующее ныне в Польше Временное правительство должно быть поэтому реорганизовано на более широкой демократической базе с включением демократических деятелей из самой Польши и политиков из-за границы“. Молотов, Гарриман и Керр уполномочивались „проконсультироваться в Москве как Комиссия в первую очередь с членами теперешнего Временного правительства и с другими демократическими лидерами“. Главы правительств сочли, что „Восточная граница Польши должна идти вдоль линии Керзона с отступлением от нее в некоторых районах от пяти до восьми километров в пользу Польши“ и что „Польша должна получить существенные приращения территории на Севере и Западе“, размер которых установит мирная конференция.
Мировая общественность и пресса были в восторге от Ялты. Если, конечно, не считать государства „оси“. А также лондонских поляков, которые отвергли ялтинские соглашения как „пятый раздел Польши“.
Дальнейшие переговоры о составе правительства вела комиссия в составе Молотова и союзных послов в Москве на основе формулы „реорганизации“ польского правительства с включением в его состав „лондонцев“ и представителей „третьей силы“, а вопрос о границе был отложен до подписания мирного договора.
Позиция советской стороны была обозначена еще Вышинским в его предложениях Молотову от 16 февраля: выделить остальным „демократическим силам“ пять мест из двадцати, согласовывать все кандидатуры с Берутом и вообще включить его в состав комиссии вместе с Осубкой-Моравским и Роль-Жимерским. Красноречивыми были написанные карандашом „замечания тов. В. М. Молотова“ к записке Вышинского: „Польша – большое дело! Но как организованы правительства в Бельгии, Франции, Греции т. д., мы не знаем. Нас не спрашивали, хотя мы не говорим, что нам нравится то или другое из этих правительств. Мы не вмешивались, т. к. это зона действий англо-американских войск“.
Эти слова Молотова, в более дипломатичном виде повторенные затем в сталинском послании Черчиллю от 24 апреля, ясно подтверждали, что в Москве считали вмешательство американцев и англичан в польские дела недопустимым нарушением правил союзнических отношений, а ялтинские договоренности рассматривали как своего рода одолжение западным лидерам.
Каждая сторона продвигала своих ставленников, опираясь на ялтинские формулировки, которые, словами адмирала Леги, были „такими эластичными, что их можно растянуть от Ялты до Вашингтона, при этом формально не нарушая“.
Борьба развернулась вокруг персоналий, приглашаемых в Москву для консультаций. „Варшавский список“ составлялся Берутом с последующим утверждением в Москве, а англо-американский – группой Миколайчика в Лондоне с последующей санкцией госдепартамента и форин-оффис. Два списка практически не пересекались.
В послании Рузвельту 8 марта Черчилль нагнетал страсти: „После многообещающего начала Молотов теперь отказывается принимать какое бы то ни было истолкование предложений, выработанных на Крымской конференции, кроме своего собственного жесткого и узкого истолкования. Он пытается воспрепятствовать участию практически всех наших кандидатов в консультациях, проводит линию, в соответствии с которой его позиция должна основываться на взглядах Берута и его группы, и взял назад свое предложение о том, чтобы мы направили наблюдателей в Польшу…
Если мы не выправим положение сейчас, мир в скором времени убедится, что Вы и я, поставив свои подписи под крымскими соглашениями, санкционировали мошенническую сделку… Полагаю, Вы согласитесь со мной, что здесь затрагивается далеко не только судьба Польши. Я чувствую, что это дело явится показателем того, какой смысл мы и русские вкладываем в такие понятия, как демократия, суверенитет, независимость, представительное правительство, свободные и беспрепятственные выборы“.
Рузвельт осаживал Черчилля: „Я полон решимости, так же как и Вы, не допустить, чтобы хорошие решения, принятые нами на Крымской конференции, ускользнули из наших рук, и, безусловно, сделаю все возможное, чтобы Сталин честно выполнял эти решения… Думаю, что следует воздержаться от нашего личного вмешательства в это до тех пор, пока не будут исчерпаны все другие возможности добиться единства взглядов с советским правительством“.
Наркоминдел 22 марта представил Памятную записку правительства СССР, которая получила название „четыре пункта Молотова“: признать Варшавское правительство базой для нового Временного правительства; вызвать в Москву представителей Варшавского правительства для консультаций; пригласить политических деятелей из Польши и из-за границы, „в отношении которых уже имеется согласие со стороны всех трех членов Комиссии; после этого вызвать тех деятелей, консультация с которыми будет признана также желательной“. Черчилля предложения, мягко говоря, не устроили: „Молотов настаивал на том, что Ялтинское соглашение лишь предусматривает добавление нескольких поляков к уже существующему правительству из русских марионеток и что сначала надо проконсультироваться с этими марионетками“.
Рузвельт 31 марта уверял Сталина, что любое решение, „которое привело бы к несколько замаскированному предложению существования нынешнего варшавского режима, было бы неприемлемо и заставило бы народ Соединенных Штатов считать, что соглашение, достигнутое в Ялте, потерпело неудачу“.
Тем временем советское командование передавало варшавскому правительству власть не только на тех землях, которые принадлежали Польше до войны, но также и на занимаемых немецких территориях, включая Данциг и Силезию.
Ситуацию в Польше серьёзно осложняло наличие польского, украинского и немецкого вооруженного подполья, а также легальной и довольно мощной оппозиции в лице 800-тысячной Польской крестьянской партии Миколайчика.
2 апреля комиссия собралась снова. Гарриман мрачно доложил Рузвельту, что не принято ни одного решения: „Полагаю, мы находимся на грани провала, если ответ Сталина Вам и премьер-министру не подскажет какой-нибудь выход из создавшегося положения“. Гарриман в телеграмме госсекретарю от 3 апреля утверждал, что максимум того, о чем возможно договориться – это о включении в будущее правительство „ряда лидеров крестьянской и социалистической партий“.
Черчилль тщетно уговаривал Рузвельта сделать публичное заявление о проблемах в отношениях с Москвой, особенно по польскому вопросу.
Но вот 12 апреля Рузвельта не стало. Трумэн по настоянию того же Черчилля, требовавшего жестких заявлений в адрес СССР, обратился к польскому вопросу на второй день пребывания в должности.
