Богдан Сушинский - На острие меча
— Кого вы принесли, сотник?
— Я же объяснил: парнишку, беглого маляра, что стрелу, вам предназначенную, на себя принял.
— Ах, того… Ну, знаете… Каждый принимает свою стрелу, только ему судьбой предназначенную. Каждый — свою, сотник, запомните это.
Гуран ошарашенно посмотрел на нее, на Сирко и, пробормотав что-то невнятное, скорее всего, зло выругавшись, отъехал в сторону.
* * *Еще часа два ушло на то, чтобы похоронить погибших, подготовить к походу повозки и уложить на них раненых, которых решили везти до первого местечка. А также на то, чтобы хоть немного отдохнуть. Но всех удивила графиня де Ляфер, пожертвовавшая отдыхом ради того, чтобы дать в честь храбрых господ офицеров званый обед. При этом в ход пошли почти все припасы, которые имелись в ее небольшом личном обозе.
Пока она, с помощью своего кучера и слуги Кара-Батыра, готовила все это, Сирко и Гяур отдыхали, лежа под низкой кроной старой сосны.
Ротмистр Радзиевский пытался в это время каким-то образом привести в более или менее божеский вид мундир, который оказался настолько изорванным, что храбрый гусар попросту не решался показываться в нем на глаза француженки. А запасного у него не оказалось.
— Насколько я понял, князь, вы добираетесь до Каменца, чтобы, став полковником польской армии, усилить своим пока еще не сформированным полком гарнизон города? — нарушил слишком затянувшееся молчание Сирко.
Хотя поначалу он весьма скептически отнесся к сообщению Гяура о его княжеском происхождении, все же, немного успокоившись, решил продолжить знакомство. Задунайский княжич вызывал в нем все больший интерес. Как, впрочем, и его Остров Русов, слышать о котором Сирко доселе не приходилось.
— Это верно: польский король через своего посла в Австрии пригласил меня на службу, — несколько запоздало ответил Гяур. — Причем у нас намечался другой путь на Каменец, однако увидев, какие зверства учиняет банда Бохадур-бея, я решил пойти по его следу.
— Мужественное решение. Можете считать, что Украина уже признательна вам за избавление от шайки грабителей. Да и нам в этом бою тоже пришлось бы трудно, если бы не ваши воины. Хотя шакалы Бохадур-бея всего лишь грабители, но чувствуется, что все они прошли неплохую выучку в боевых походах.
«“Каждый принимает свою стрелу”, — вдруг вспомнились Сирко презрительно-холодные глаза графини. — Какое счастье, что паренек уже не мог видеть, как отблагодарила его за спасение эта странствующая красавица».
— Ваши казаки тоже отменно обучены, полковник. Лагерь из повозок… Мне приходилось слышать о таких казачьих лагерях, но в бою видел их впервые.
— Настоящие казачьи лагеря из повозок еще укрепляются окопами и валами, готовятся тайные подкопы для вылазок в стан осаждающих, словом, это целая наука, осваивать которую приходится у нас каждому воину, сама жизнь заставляет. Однако замечу, что, находясь на службе у польского короля, вы, князь, чаще будете оказываться в роли не защитника такого лагеря, а штурмующего.
— Но ведь вы тоже пребываете на службе у того же польского короля, да к тому же являетесь его подданным, а значит, мы союзники. Или, может быть, вы находите какую-то разницу в том, кому и как мы служим?
— Я служу королю Польши, — медленно, вдумчиво проговорил Сирко, поднимаясь с жупана, который ему подстелил джура, — но лишь до первого восстания казаков, первого зова из Сечи. В этом и заключается разница между тем, как служу я и как будете служить вы. А пока восстания нет, готов охранять границы Украины вместе с польскими шляхтичами, которые уверены, что берегут границы Речи Посполитой.
47
Свинцовое облако, зарождавшееся на вершинах гор, медленно, словно остывающая вулканическая лава, сползало лесистыми склонами, угрожая вот-вот поглотить еще недавно изнывавший от жары Бахчисарай. Стоя посреди внутреннего дворика, скрытого от глаз посторонних строениями дворца, Ислам-Гирей [23] демонически всматривался в эту мрачную, отдающую холодной сыростью лавину, силой воли пытаясь остановить ее движение, развеять, вернуть на небосклон предательски скрывшееся от его всемогущих глаз солнце.
Еще недавно крымский престол казался Ислам-Гирею вожделенной вершиной, достигнув которой он сможет наконец познать истинную радость императорского восхождения к Олимпу власти и славы. Но вот он достиг ее. Пройдя через заговоры, предательство и кровь, через неуверенность побед и надежды поражений, через гнев и молитвы, он вернулся в Бахчисарай победителем, вождем, ханом, властелином.
Однако теперь, осмотревшись уже с высоты ханского трона, он вдруг открыл для себя, что восседает посреди выжженного междоусобными войнами, пораженного голодом и болезнями клочка земли, со всех сторон зажатого могущественными соседями, ни один из которых не только не желает признать его, Ислам-Гирея, как хана, но даже слышать о нем. А еще он открыл для себя, что возле него почти не осталось преданных людей. Куда ни кинь — не верящая ему и боящаяся его беднота, да ненавидящие семейства вечно чем-то недовольных, обиженных алчных мурз, самым испытанным оружием которых стали двуличие, лесть, заговоры и змеиное выжидание.
Этого ли он хотел? На это ли рассчитывал и к этому ли стремился?
— Гонец из Буджацкой орды, всемогущественнейший, — появился за его спиной Карадаг-бей.
Ислам-Гирей напрягся, но головы не повернул. О гонцах из Буджацкой орды, как и гонцах из Запорожской Сечи, он приказал докладывать немедленно, даже в полночь, поднимая его с постели. Но из этого не следовало, что так же немедленно хан должен принимать и выслушивать их.
Он снова взглянул на лавину свинцово-черных туч. Словно подчиняясь его воле, они замедлили движение и начали рассеиваться. Причем Ислам-Гирею не хотелось сомневаться в том, действительно ли это происходит именно по его воле, а не по воле Аллаха. Он всегда чувствовал, что в теле его, в духе заложено нечто демоническое, отличающее от всех остальных смертных; что какая-то внеземная, подвластная лишь воле Аллаха, сила уже давно и навечно овладела им. Сила, воспользоваться которой он, Ислам-Гирей, сможет только тогда, когда станет правителем. Так вот, теперь он стал им и, видит Аллах, пора пробуждать в себе гений властителя, пора…
Карадаг-бей был рожден от турчанки и араба-эфиопа. Арабский тип лица каким-то удивительным образом сочетался в нем с тюркской припухлостью глаз, а негритянская курчавость волос — с почти европейской светлостью кожи; добродушная толстогубая улыбка — со свирепостью взора, а кротость повиновения — с нечеловеческой мощью бунтующих мышц, по-змеиному опоясывающих все его непомерно громадное тело. Для Ислам-Гирея он был всем: рабом, верным слугой, лекарем, телохранителем, секретарем, первым советником… При ханском дворе это было известно каждому. Но мало кто знал об основной обязанности этого человека, основном его призвании — главного тайного посла.
