Богдан Сушинский - Французский поход

Богдан Иванович Сушинский

Французский поход

Часть первая

Перст судьбы

В любой стране престолонаследников, как и престолоотступников, всегда в избытке.

Вопрос лишь в том, кто в данную историческую эпоху оказывается более востребованным.

1

Неожиданный отъезд короля Владислава IV из Варшавы был похож на бегство. Да, и на бегство — тоже.

С тех пор как в королевском дворце появилась новая хозяйка, Мария-Людовика Гонзага, из святого места государства, где должны свершаться богоугодные дела и пророчески, на века, задуманные деяния, обитель эта все больше превращалась то ли в парижский театр перед легкомысленным спектаклем, то ли в загородную виллу куртизанки.

Вот почему Владислава все сильнее тянуло сюда, в Краков, в древнюю столицу Польши, к духам воинственных предков, к легендарной чистоте их помыслов и нравов.

Сочетаясь после смерти королевы Цецилии брачным союзом с Марией-Людовикой Гонзагой из королевской династии Бурбонов, Владислав IV рассчитывал, что это сблизит две могучие европейские державы и Польша наконец-то приобретет надежного союзника в извечной борьбе против Турции, Швеции и Московии. Однако король и его советники не учли одного обстоятельства, которого просто не имели права не учитывать: ко времени их священного брака Франция уже находилась в вихре кровавой круговерти.

После того как много лет назад кардинал Ришелье объявил поход против европейского католического союза, так и по сей день протестантская Франция пребывала в состоянии войны с иезуитской венской коалицией. Причем войны, совершенно не нужной Парижу, изнурительной и бессмысленной в самом своем замысле.

«Так на какие же союзнические обязательства Франции может рассчитывать в такой ситуации король Польши? — спрашивали себя политики, не опьяненные красотой Марии Гонзаги. — Это все равно, что вступать в брак с дочерью погорельцев».

А вот то, что вконец ослабленная почти двадцатипятилетней войной Франция с помощью Марии Гонзаги яростно пытается втянуть Речь Посполитую в борьбу против Испании и всего иезуитского ордена, стало очевидным уже с первых дней.

Причем новая королева-француженка принялась вовлекать Польшу в эту авантюру с такой безоглядной яростью, словно совершенно не понимала, что может погубить этим все королевство. Теперь уже… ее королевство. И что нельзя политику превращать в «танец сумасшедшей на пепелище». Еще немного, и против ее двора могло восстать все иезуитство Речи Посполитой.

Пожалуй, только самой королеве не было ясно, что святые отцы ордена давно стремятся превратить свое братство в Польше чуть ли не в меченосный призрак Тевтонского ордена. А если черная туча иезуитства окрепнет и окончательно окутает польские земли, то кто, какой пророк способен предречь, когда грянет очередная, спасительная Грюнвальдская битва, в которой на сей раз поляки будут истреблять поляков?

Советники не раз призывали короля быть осмотрительнее, не позволяя втягивать себя в авантюры «плутоватого итальяшки» Мазарини, кардинала и первого министра Франции. Но вскоре поняли, что все их предостережения бессмысленны.

— В пантеон королей? — вежливо осведомился маршалок-распорядитель королевского двора, как только король вошел в старинный краковский дворец.

Даже не сняв с себя плащ, Владислав усталой походкой прошел вслед за управителем дворца и своим секретарем в большой полукруглый зал, все окна которого выходили во внутренний дворик-сад. Не проронив ни слова, король дождался, когда секретарь и управитель оставят его, и лишь тогда вышел на середину зала. Массивные, почерневшие от времени дубовые своды, такие же массивные лавки у стен, а в конце зала, на возвышенности, — высокое кресло, которое вполне можно было бы назвать троном.

Все стены этой суровой рыцарской обители были увешаны портретами королей и оружием. А вдоль них маялся вечностью добрый десяток закованных в панцири, кольчуги и шлемы статуй. Похоже было, что тени погибших рыцарей преданно охраняли такие же тени давно забытых королей.

В сущности, это был настоящий музей, в котором часами можно осматривать мечи, сабли, кинжалы и копья, сработанные мастерами чуть ли не всех эпох и стран мира; любоваться мастерством кузнецов-панцирников, восхищаясь красотой украшений, облагораживающих рыцарские и королевские шлемы, рукояти мечей и нагрудные щиты.

В последние месяцы Владислав чувствовал себя все хуже и хуже. Еще в молодости подорванный, истощенный организм его уже почти не сопротивлялся всевозможным хворям, и они атаковали его одна за другой, оставляя на пожелтевшем морщинистом лице все более отчетливую печать.

Конечно, король уже не мог позволить себе участие в военных походах. Даже такие безобидные поездки в карете из Варшавы в Краков с частыми остановками и прогулками становились всё тягостнее для него, и Владислав IV всерьез помышлял о том, чтобы провести последние годы, а возможно, уже только месяцы, в Кракове.

Вероятно, король так и поступил бы, если бы душа его была спокойна за то, что может произойти в это время в Варшаве, где вместо него сразу же начнет править Мария Гонзага. Вернее, будет пытаться править. Ибо на самом деле она всего лишь станет выполнять то, что ей повелят канцлер и коронный гетман.

«А как она рвется к власти! Как рвется! Кто бы мог предположить такое?!» — подумал Владислав, снимая один из самых больших рыцарских мечей.

Острие его сразу же врубилось в пол, и король почти с ужасом ощутил, что ему трудно, очень трудно поднять это оружие, чтобы удерживать его на весу. Владислав даже испуганно оглянулся: не видит ли кто-нибудь? Да нет, кто осмелится? Подданные имеют право быть свидетелями величия королей, а не их бессилия.

Взявшись за меч обеими руками, правитель взмахнул им раз, второй и сразу же почувствовал, как побагровело лицо, «взбунтовались виски», выступили капельки пота на челе…

«На рыцарском поединке я не продержался бы с этим мечом и минуты, — с обреченностью сформулировал он сам себе приговор. — Даже минуты. А ведь еще не стар. Не стар же еще, черт возьми! К тому же ничего не сумел сделать для Польши. Ничего. Равно как и для собственного бессмертия».

Аккуратно водрузив меч на отведенное ему место под преисполненным истинно королевского величия портретом Стефана Батория, государственная мудрость и воинская доблесть которого вызывали у него искреннее уважение, правитель еще некоторое время с почтением всматривался в черты лица своего кумира.