Поль Феваль - Карнавальная ночь
– От вдовы моего нежно любимого Раймона! – воскликнула монахиня и в изнеможении опустилась на постель. – От вдовствующей герцогини де Клар! – И добавила упавшим голосом: – И вы мне ничего не сказали!
– Я не хотел вам ничего говорить, мадам, прежде чем я не увижу и не переговорю с той, кто претендует называться герцогиней де Клар, вашей племянницей и моей невесткой. Наследство моего брата Раймона – богатая добыча. Я многое утратил, но взамен приобрел опыт и осторожность. Я готов принять наследника рода Кларов, но я также готов защитить себя от самозванцев.
Он вынул из бумажника письмо и передал его монахине. Та впилась в него жадным взором. Ее рука дрожала, но взгляд оставался твердым и ясным.
Письмо гласило:
«Господин герцог,
Я долго избегала просить вас о помощи. Но под давлением крайних обстоятельств я решилась, несмотря на то, что мне известно, до какой степени вы презираете несчастную супругу вашего брата, отдавшего ей свое сердце и имя. Я больна, мне грозит нищета. Я воспитывала сына, предоставив вам пользоваться его законным наследством. Я не учила его ненавидеть вас. Он ничего не знает о своих правах и не ведает о причиненном ему ущербе.
В последний день карнавала мой сын исчез. При нем была значительная сумма, которая мне дорого досталась.
Я предназначала ее на ведение войны против вас, господин герцог, поскольку полагала, что таким образом исполняю мой долг.
Сегодня я признаю себя побежденной, я сломлена и чувствую, что умираю. Придите же выслушать признания, касающиеся лично вас и вашей дочери. Придите же на помощь отчаявшейся. Вы могущественны. Однажды вы спасли жизнь вашего брата, правда, потребовав взамен огромную жертву. Я готова на новую жертву: помогите мне найти сына, и я буду благословлять вас до конца моих дней!
Тереза де Клар».
Письмо было написано двенадцать дней назад. По прочтении монахиня некоторое время безмолвствовала, внимательно разглядывая подпись.
– Почему вы презираете мою племянницу? – спросила она наконец вызывающим тоном.
– Тогда я не одобрял этого брака, – ответил герцог. – Он был мезальянсом. Осуждать не значит презирать.
– Какую цену вы запросили за спасение Раймона? – допрашивала монахиня.
– Я ничего не запрашивал, – герцог невольно распрямил плечи.
– Но почему же вы немедленно не отправились к герцогине де Клар? – воскликнула монахиня выходя из себя. – Почему? Отвечайте!
– Потому что меня ожидали вы, мадам, и потому что я проделал четыреста лье, чтобы удовлетворить ваше очередное желание.
Возразить было нечего. Мать Франсуаза Ассизская склонила голову и задумалась.
– Месье, – сказала она после продолжительного молчания, – адрес вдовствующей герцогини де Клар указан в письме.
– Я еду туда сейчас же. Позвольте откланяться, досточтимая тетушка. – Герцог поднялся.
– Постойте, – остановила его монахиня, – я не закончила. Я не желаю, чтобы раненого из приемной препроводили завтра в министерство юстиции. Употребите свое влияние на прокурора сегодня же. Мы поймем, истинный он наследник или самозванец, когда поместим его в вашем особняке.
Принцесса Нита запрыгала от радости и захлопала в ладоши. Если бы не принцесса Нита, монахиня, возможно, не сделала бы подобного предложения.
Герцог поклонился в знак согласия.
– В первый и последний раз я собираюсь переступить порог обители, – продолжала монахиня. – Я поклялась покинуть ее только в гробу. Мой дорогой племянник, я прошу вас взять меня с собой. Я хочу вместе с вами нанести визит вдове Раймона де Клара.
ПРАЗДНИК
Вечером Даво устроила себе пир. На душе у нее было легко, карман же, напротив, отяжелел от денег. Она то и дело бросала умиленный взгляд на обновки, разложенные по стульям. Кроме того, мы знаем, что сиделка не обедала, а уж Ролану об этом было известно лучше всех.
Ужиная, Даво разговаривала сама с собой, и не в мыслях, а вслух, что обычно свойственно болтливым людям, которым по долгу службы приходится немало времени проводить в одиночестве.
– Чего уж там, такое не могло долго продолжаться, – говорила она с набитым ртом. – Всему приходит конец. Да я чуть сама не заболела! Сиди днем, сиди ночью, нет уж, хватит с меня… А ты давай, притворяйся себе спящим, – вдруг обратилась она к раненому, направив в его сторону столовый нож. – Держу пари на один франк, что ты не больно важная птица и скоро твои темные делишки выйдут наружу. Уж не беспокойся, в суде тебя заставят разговориться. Ох неспроста тебя ткнули ножом, красавчик. Я вас, прохвостов, насквозь вижу… Я знаю, ты меня слышишь, но мне уже наплевать! – И она опрокинула добрый стакан вина, запивая жаркое.
Ролан и вправду слышал ее и с удовольствием проучил бы сиделку, тем более что аппетит у него снова разыгрался. Но сейчас думы его были не о еде; его сверх меры занимали обновки, развешанные по стульям. Он поглядывал на корсаж, юбку, шаль, чулки, шляпку, туфли, особенно туфли, почти с такой же нежностью, как и сама сиделка.
Желание убежать захватило его целиком. Всего несколько часов отделяло его от ужасной катастрофы. Завтра его тайна обернется громким скандалом, его имя, имя его бедной матери пойдет гулять по свету, обретя ту низменную шумную славу, что в мгновение ока раздувается глумливой молвой. Такая слава похожа на ядовитый гриб, яркий, смертоносный, что в изобилии произрастает на судейских грядках.
В том, что касается суда и следствия, мы привыкли к ужасающему бесстыдству. Полагаю, что это – наш последний грех, и мы станем вполне симпатичной нацией, когда наконец излечимся от ненасытного влечения к героям ножа и яда. Мы лишены возможности любоваться кровавым паштетом, в который превращает человеческую плоть бокс к вящей радости жизнерадостных англичан. Нас также оберегают от сочного жаркого из быков и тореадоров, от которого текут слюнки у гордых и пылких испанцев. Но у нас есть суд присяжных, и тут уж мы отличились, создав первый в истории уголовный театр.
Ролан жаждал убежать. Роль героя нашумевшего процесса вызывала в нем отвращение и страх. Ради побега он бы намеренно рискнул своей жизнью.
Последние слова сиделки нашли отклик в мыслях Ролана. Он чувствовал, что неподатливость, которую он противопоставил усилиям следствия, изменит ему. Он понимал, что стоит ему покинуть обитель, где судейские чины были чужаками, как он утратит мужество. Он догадывался, возможно, преувеличивая, о тех оскорблениях, которым подвергнется, и непрестанное воспоминание об улыбке матери усугубляло его страхи.
Заметим, что не следует искать неукоснительной логики в рассуждениях одержимого. Логике не пересилить лелеемую в душе надежду на то, что побег избавит от всех несчастий и, освободившись, можно вернуться к матери, словно ничего не произошло. Навязчивая идея затуманивает разум. Трудности обнаруживаются позднее, но вначале пленник не видит ничего, кроме стены, которую нужно преодолеть и за которой сияет безоблачное будущее.
