Александр Дюма - Инженю
Но я не знал, что сила, направляющая человеческую судьбу, в ту ночь занималась разрушением моих замыслов и замыслов других людей; это я говорю вам, так сказать, мимоходом, чтобы вы не обвиняли меня в самодовольстве.
Тогда, как вам уже известно, было воскресенье, первое воскресенье сентября, то есть третье сентября тысяча семьсот семьдесят первого года.
Марат, замолчав, посмотрел на Дантона.
— Ну и что? — спросил тот.
— Как что? Разве вам эта дата ни о чем не говорит?
— Право же, нет! — воскликнул Дантон.
— А мне она о многом напоминает, — сказал Марат, — а вместе со мной также и всей Польше.
Дантон напрасно пытался что-то припомнить.
— Хорошо, я вижу, мне необходимо прийти вам на помощь, — заметил Марат.
— Придите, — ответил Дантон, — я не гордый.
— Вы, знающий так много, — продолжал рассказчик не без легкого оттенка иронии, — вероятно, знаете и о том, что политическими врагами короля Станислава были все диссиденты греческой церкви, лютеране и кальвинисты, чьи права на свободное отправление их культов были признаны в тысяча семьсот шестьдесят восьмом году на ассамблее в Кадане.
— Признаться, меня мало занимает религия, — сказал Дантон, — особенно в отношении заграницы, поскольку эти вопросы не кажутся мне слишком интересными для Франции.
— Возможно, — произнес Марат. — Но сейчас вы увидите, насколько интересными они оказались для одного француза.
— Слушаю.
— Итак, король Станислав признал права диссидентов; однако едва эти ересиархи стали свободно отправлять свои культы, как некоторые ультракатолические епископы, а заодно с ними и шляхта создали в Подолии лигу, призванную уничтожить религиозные свободы; но, поскольку Станислав, честный человек и великодушный король, держал свое слово и позволял диссидентам спокойно жить под сенью трона, конфедераты из Подолии организовали против этого монарха небольшой заговор.
— Но это очень похоже на то, что случилось с Генрихом Четвертым, — заметил Дантон.
— Да, за исключением развязки… Итак, я рассказываю, что епископ Кракова Солтык и епископ Вильно Массальский устроили в Баре заговор против веротерпимого короля, заключавшийся в следующем.
— Я слушаю, чтобы оценить повстанческие методы господ поляков, — сказал Дантон.
— О! План был простой, почти наивный: заговорщики решили, что Станислава похитят, увезут из Варшавы и будут держать в заточении до тех пор, пока он не пообещает им раскаяться. В том случае, если им не удалось бы похитить его живым, они намеревались взять его мертвым; это было почти одно и то же, но, по словам некоторых, гораздо надежнее.
— Поистине, северные французы, как называют этих господ, повели себя столь же любезно, как и турки, — усмехнулся Дантон.
— Согласен с вами, ибо для меня это было совершенно неважно! Но судите сами о роковом совпадении: этих заговорщиков собралось сорок человек, и они назвали троих своих главарей; чтобы осуществить покушение, они выбрали именно первое воскресенье сентября, третий день месяца, тот самый, в который сеньор Обиньский доставил себе сатисфакцию — так, по крайней мере, он думал, — велев забить меня до смерти кнутом.
Было решено, что в этот день — когда король, как вам уже известно, ужинал у князя Чарторыского — заговорщики нападут на него, когда он покинет дворец и его карета поедет по той большой пустынной улице, на которой я находился. В Варшаве спать ложатся рано, особенно в воскресенье. Король вышел из дома князя в десять вечера; его сопровождал небольшой эскорт; адъютант сидел с королем в карете.
Заговорщики — все они были на конях — устроили засаду в улочке, через которую королю надо было непременно проехать, чтобы попасть на большую улицу.
Вам известны подробности или только сам факт похищения?
— Я знаю сам факт, вот и все, — ответил Дантон.
— Поскольку я пал жертвой самого похищения, — продолжал Марат, — то мне известны его подробности, и я вам о них расскажу; но не волнуйтесь, мой рассказ потребует почти столько же времени, сколько потребовалось на их осуществление.
Нетерпение заговорщиков не позволило им дождаться, пока король выедет на большую улицу; кстати, улочка была более удобна для засады. Они начали с того, что открыли по карете непрерывный огонь; при первых выстрелах эскорт рассеялся, адъютант вынырнул из дверцы кареты. Лишь гайдук, сидевший на козлах рядом с кучером, держался стойко, отстреливался от нападавших, но пал, изрешеченный пулями. Он был единственным защитником короля, поэтому борьба длилась недолго.
Заговорщики бросились к карете, схватили Станислава в ту секунду, когда он хотел бежать, как это сделал его адъютант, и поволокли его за волосы и за одежду вслед за скачущими галопом лошадьми, предварительно раскроив ему саблей голову; они выстрелили ему в лицо из пистолета и в конце концов увезли его из города.
Рассказ о муках, принятых несчастным монархом, составляет содержание большой поэмы, которую в Польше поют так же, как в Древней Греции пели «Одиссею», как в старину в Венеции пели «Освобожденный Иерусалим», а в Неаполе сегодня поют «Неистового Роланда». В этой одиссее, что поют в Польше, есть подробности, заставляющие трепетать от ужаса. В ней можно услышать, что Станислав потерял свою шубу, шляпу, сапоги, кошелек из волос, который ему был дороже, чем лежащие в нем деньги; что он десять раз едва не испустил дух от усталости, что заговорщики десять раз меняли лошадей, а король десять раз получал приказ готовиться к смерти; но, наконец, все похитители один за одним рассеялись, словно призраки, кроме их главаря, оставшегося наедине со своим пленником: главарь сильный, здоровый, вооруженный до зубов; пленник израненный, обессиленный, исполненный отчаяния.
И вот в то мгновение, когда пленник менее всего этого ждал, когда скорая смерть была предметом его самых горячих желаний, главарь мятежников вдруг преклонил колено перед королем, попросил у своей жертвы прощения и в конце концов отдал себя под защиту того, кто уже только Бога считал своим защитником… Но все это может показаться вам, мой дорогой Дантон, лишь простым вставным эпизодом, поэтому возвращаюсь к себе. Снова устремите взгляд на то место, где вы оставили вашего покорного слугу; я покидаю славного Михаила, кровь по-прежнему льется из моей раны, я обливаюсь смешанным с кровью потом, из-за головной боли у меня перед глазами кружатся деревья и дома, я больше не сознаю себя: дрожу, шатаюсь как пьяный, качаюсь то влево, то вправо; но, несмотря на все это, инстинкт жизни по-прежнему дает себя знать, и, собрав остаток сил, пытаюсь следовать указанным мне путем.
