Виталий Гладкий - Вечный хранитель
— Ладно, прощаю. Иди отсюда… от греха подальше. Может, ты голоден? На, возьми… — С этими словами немец сунул в руку Фанфану калач.
Мальчик рассыпался в благодарностях и поторопился покинуть «Австерию». Сидевший неподалеку фискал, который вначале было насторожился, сокрушенно шмыгнул носом — опять мимо! Никак не получается ущучить этого Ганса; а ведь у него точно рыльце в пушку — и уткнулся в объемистую кружку, наполненную горячим грогом. По своему опыту он знал, что немцы не уйдут из «Австерии», пока у них не кончатся деньги.
«Ну ладно русский мужик… — думал он с изумлением. — Ежели вожжа попадет под хвост, так он пропьет и зипун, и портки. Но эти-то, немчура… Европа! И они туда же…»
Выскочив из питейного заведения, повеселевший Фанфан — дело сделано! — с легким сердцем отправился восвояси. Насвистывая легкомысленный мотив французской песенки, в которой говорилось о том, как бедная глупышка Мари поддалась на уговоры ловеласа Жака и что с этого вышло, он влился в поток людей, которые явно куда-то спешили. Похоже, предстояло какое-то зрелище, а Фанфан старался не упускать такие моменты.
Он впитывал жизнь российской столицы во всех ее проявлениях, как губка. Агенты канцелярии тайных розыскных дел, которые сопровождали его первое время, совсем с ног сбились. Мальчишка был шустрый, как хорек, и за день оббегал весь Петербург в поисках новых впечатлений. У фискалов постарше в глазах двоилось — с такой скоростью перемещался юный француз по городу.
В конце концов, убедившись, что парнишку интересуют лишь разнообразные зрелища (к ним, кстати, относились и прибытия иностранных купеческих суден), а также посещение трактиров и харчевен, соглядатаи прекратили преследовать Фанфана. Он ничем не отличался от петербургских подростков; разве что был исключительно шустрым и чересчур любознательным.
На самом деле Фанфан упорно дожидался мсье Винтера. Мальчик предполагал, что он может прибыть в Петербург с купцами. А когда с очередным иноземным судном его постигало очередное разочарование, он начинал обход мест, где обычно бывает много народу, в том числе и различных питейных заведений.
Конечно же, он не подавал виду, что кого-то ищет. Жизнь в парижских трущобах приучила его к исключительной осторожности. Кроме того, и в Петербурге водились мазурики, коих следовало остерегаться не только в ночное время, но и днем. Чтобы не попасть впросак, Фанфан не поленился и обошел все улицы и переулки Петербурга, поэтому спустя два месяца знал город как свои пять пальцев.
— Эй-ей, кум, здравия тебе на многая лета! Куда торопишься? — раздалось рядом.
Фанфан посмотрел в ту сторону, откуда послышался густой бас, и увидел, как двое русских обнялись и почеломкались.
— Давно не виделись… — Обладателем басовитого голоса оказался невысокий мещанин с большим животом, готовым в любую минуту оторвать пуговицы кафтана и вывалиться наружу.
— Давно, кум, давно. Пойдем, пойдем поскорее! — второй русский был тщедушен и разговаривал фальцетом; судя по его платью, он был чиновником невысокого ранга.
— А пойдем. Разумная мысль. Встречу и впрямь нужно отметить. Есть у меня на примете одно местечко… там знатная водка. Говорят, сам Петр Алексеевич часто туда захаживал. А императору плохую водку не поднесут.
— Ты не понял меня, кум. Это потом. Надо торопиться на площадь, что у мясных рядов. Там состоится казнь.
— Да ну!
— Точно тебе говорю.
— Тогда поспешим. А в трактир зайдем опосля. Что, головы рубить будут или на кол кого посадят?
— Неизвестно. Зачитают царский указ, узнаем…
Услышав, что за событие намечается на Козьем болоте, Фанфан прибавил ходу, оставив кумовьев далеко позади. Ему еще не доводилось присутствовать на таком знатном зрелище, и у Фанфана зажегся внутри очередной костер любопытства.
Вскоре к эшафоту он уже не мог протиснуться, — слишком много зевак толпилось возле самого помоста и на подходах к лобному месту — поэтому применил свой испытанный способ для таких случаев. Мальчик низко присел и нырнул прямо в узкую щель между частоколом ног — как в омут. Извиваясь, словно вьюн, он быстро преодолел едва не на четвереньках оставшиеся метры и вскоре уже был в первых рядах толпы, собравшейся поглазеть на казнь.
Вокруг эшафота стояли в каре солдаты. Заунывно прозвучали флейты, ударили барабаны: «Тр-рум-м! Тр-рум-м! Ту-ру-рум-м!..», и от этих зловещих, как показалась Фанфану, звуков у него засосало под ложечкой, а душа сжалась в маленький комочек.
«Везут!.. Везут!..» — пронеслось по толпе как единый вздох. Одна женщина, не выдержав огромного напряжения, ахнула и потеряла сознание; возможно, это была родственница кого-то из приговоренных к казни. Ее поддержали, что оказалось довольно легко и просто, потому как толпа стояла очень плотно и свалиться на землю человек все равно не смог бы, и начали приводить в себя, похлопывая бедняжку по щекам.
Фанфан не успел досмотреть, чем закончился этот эпизод, потому что начались события на Лобном месте. Первым на помост поднялся по ступенькам палач — кряжистый пегобородый мужик с нехорошим — волчьим — взглядом. Он был одет в красную рубаху, подпоясанную узким сыромятным ремешком; в руках палач держал большую секиру на длинной рукоятке.
По всему было видно, что волнуется не только толпа в предвкушении кровавого действа, но и сам исполнитель приговора. Палач казался немного заторможенным; он попробовал пальцем остроту лезвия, при этом поранившись, но на порез не обратил ни малейшего внимания, и его кровь закапала на помост, словно весенняя капель со стрехи, только алого цвета.
Затем вместе с приговоренными на помосте появились и судейские чиновники. Один из них начал оглашать императорский указ, но Фанфан почти не слушал его. Все внимание мальчика было сосредоточено на несчастных, жить которым осталось всего ничего.
Это были два молодых офицера, одетых в белые — «смертные» — сорочки без воротников. Судя по изможденным лицам, их пытали, но, скорее всего, не очень долго, потому что они держались на ногах без посторонней помощи.
Один из них чему-то улыбался и с пристальным вниманием глядел в небо — словно выбирал себе среди мелких тучек более легкую и прямую дорогу к Божьему престолу. А второй казался тихопомешанным. В его немигающих глазах застыл ужас, черты лица были искажены судорогой, а рот приоткрыт, словно он хотел закричать, но сомкнутая гортань не пропускала ни единого звука.
«За что их, бедных?..» — вопрошали одни, настораживая уши. «За измену…» — отвечали другие, более осведомленные. «За то, что набили морду какому-то иноземному полковнику. Солдат мордовал, гад. Пятерых до смерти палкой забил…» — разъяснил кто-то суть дела, и сразу же в толпе началось шевеление. Это к правдолюбцу пробирались фискалы тайной канцелярии. Но народ не подвинулся и на миллиметр, и служебное рвение разбилось о молчаливое сопротивление толпы.
