Роберт Лоу - Белый ворон Одина
— Если все, что ты рассказываешь, правда, — сказал он высоким юношеским голосом, — тогда надо торопиться. Ведь этот человек — Ламбиссон из Бирки — уже выступил в степь. И каждый день, что мы потеряем, приблизит его к моей куче серебра.
И он посмотрел на меня своими чистыми голубыми глазами, меж которых залегла глубокая складка.
Его куча серебра. Добрыня бросил на меня раздосадованный взгляд и недоверчиво рассмеялся. Мне пришлось битый час распинаться, объясняя, почему будет неправильным посадить нас на кол, подобно несчастной рабыне Данике.
— Но у нас сейчас куча дел, — мягко напомнил Добрыня племяннику. — Не сегодня, так завтра к нам пожалуют послы от твоего брата. Нужно будет их встречать, а затем проводить погребальные торжества. К тому времени, как мы со всем покончим, будет уже слишком холодно, чтобы выступать в степь. Поход-то нешуточный… и подготовиться к нему надо как следует. Не разумнее ли, князь, подождать до оттепели?
Владимир лишь головой сердито мотнул.
— Дядя, — сказал он, — мои братья не станут ждать.
Вот тут он безусловно был прав. И все дядькины увещевания пролетели мимо ушей Владимира. Он сидел напряженный и непреклонный — словно челюсти пса, сжатые на горле жертвы.
На переговоры с вечем ушло два дня. Немало доводов было приведено, немало обещаний дадено — все для того, чтобы новгородцы согласились удовольствоваться одной-единственной жертвой, несчастной Даникой. Да и то неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы не хитрость дядьки Добрыни. Он объявил от имени Владимира, что тот не желает омрачать память своего почившего отца кровью каких-то рядовых преступников. На это вечу возразить было нечего, и оно смирилось.
Таким образом, нас выпустили из подземной темницы, но в ближайшие пять дней дальше крепости ходить не велели — якобы ради нашей же безопасности. На шестой день, когда приготовления к траурной церемонии были завершены, в Новгороде объявились посланцы киевского князя Ярополка.
Ими оказались старый дан Свенельд вместе со своим сыном по имени Лют. Убеленный сединами Свенельд служил еще Святославу, не единожды ходил с ним в походы. Был он с князем и в том злополучном последнем походе, где Святослав сложил голову. Именно воевода Свенельд вывел остатки Святославова войска из печенежской западни и привел обратно в Киев. Теперь он состоял советником при князе Ярополке — точно так же, как Добрыня при младшем брате Владимире.
Ярополк, хоть и был старшим из русских княжичей, еще не вошел в полную силу. Да и то сказать, ему ведь и двадцати не исполнилось… А посему — к вящему недовольству русичей — Свенельд с Лютом распоряжались в Киеве, словно в собственном дому. Поговаривали, будто они держат юного князя чуть ли не на положении пленника.
Вот и сейчас отец с сыном заявились в качестве почетных послов Ярополка, дабы представительствовать на погребальной церемонии, хотя было ясно, что основная их цель — разнюхать, каковы намерения Владимира. Недаром же воевода привел с собой дружину. Почти сотня бывалых воинов, и все в полном вооружении с красными щитами, на которых намалевана желтая руна альгиз. Руна эта являлась символом Рюрика, того самого, что некогда заложил славный град Киев. Всякий северный житель знал значение этой руны: бдительность и защищенность — вот что изначально означала альгиз. Это уж потом киевские славяне прозвали ее «золотым трезубцем», поскольку по начертанию руна действительно отдаленно напоминала трезубую вилку.
Четыре дня ушло на то, чтобы достойно отправить Святослава в чертоги его богов — четыре дня всенародного плача, причитаний, долгих коленопреклонений и земных поклонов. А также кровавых жертвоприношений: вокруг колоды Перуна вырос целый частокол шестов с насаженными на них лошадиными головами. К концу траурных торжеств Владимир едва держался на ногах — лицо посерело и осунулось, рукава кафтана насквозь пропитались конской кровью и грязью. Зато народ остался доволен. Новгородцы сошлись на том, что князь — несмотря на свой юный возраст — все сделал, как положено.
Это было тем более удивительно, что Владимиру приходилось трудиться денно и нощно. Если днем он прилюдно предавался скорби по убиенному отцу, то ночью председательствовал за пиршественным столом, за которым восседали его собственные ближники и пришлая Свенельдова дружина. Видно было, что киевляне и новгородцы едва терпят друг друга. И если рядовые дружинники без толку собачились и скалили друг на друга зубы, то в верхах разыгрывалась сложная политическая интрига. Поминальная тризна уподобилась сложной партии в тавлеи, с той только разницей, что играли здесь не камешками, а словами. Старый Свенельд пытался выяснить, как Владимир относится к непомерным притязаниям старшего брата. Согласится ли он признать Ярополка великим князем всея Руси или же окажет вооруженное сопротивление? Добрыня с Владимиром крутились, словно угри на сковороде, но однозначного ответа давать не желали. Интересно, что о третьем брате — средненьком Олеге — вообще не вспоминали. Похоже, в этой игре его в расчет не принимали.
К тому времени остальные наши побратимы тоже стянулись в Новгород. Прослышав о нашем пленении, они сразу же снялись со стоянки в Альдейгьюборге и двинулись на юг. Причем по настоянию Гизура приплыли они на «Сохатом». Сил на это они положили немерено, ибо грести приходилось в ледяной жиже. По ночам же вода в Волхове и вовсе схватывалась тонкой коркой льда. Тем не менее Гизур наотрез отказался оставлять без присмотра наш драккар, да еще в непосредственной близости от «Крыльев дракона».
По прибытии он рассказал мне, как обстоят дела в Альдейгьюборге.
— Клерконова команда разделилась, — говорил он. — Сам-то корабль, похоже, до весны будет стоять на приколе — мачта у них по-прежнему снята, парус скатан. Да и все равно выход в Балтику уже замерз… Так вот, на судне осталась примерно половина команды во главе с Рандом Стерки. Они узнали о нашем набеге на Сварти и поклялись во что бы то ни стало отомстить. Остальные попросту разбежались. Многие из них хотели бы прибиться к Владимиру, так что сейчас они пробираются в Новгород. Есть и такие, кто хотел бы наняться к нам на «Сохатого». Они слышали, будто у нас нехватка в людях. Я думаю, однако, что с ними лучше не связываться.
Это были важные новости, их требовалось обмозговать. Финн в последнее время злился на меня за то, что я выдал Владимиру наш секрет. Он пенял мне, что я не выторговал побратимам никаких посулов. Можно ли надеяться, вопрошал он, что нас допустят к разделу сокровищ? Скорее всего, мы вообще ничего не получим. Пришлось напомнить, что взамен мы уже получили свои жизни, и Финн, хоть и неохотно, но вынужден был признать мою правоту. Естественно, настроение его от этого не улучшилось. Финн ходил чернее тучи, и любой человек — если только он не круглый дурак — понимал: лучше ему поперек дороги не становиться.
