Алексей Иванов - Тобол. Много званых
Владыка Иоанн заметил Новицкого и свёл с владыкой Филофеем.
– В плен попал, Григорий Ильич? – спросил Филофей.
– Ни, – сдержанно ответил Новицкий. – Я сам покинув гетьмана, сам к царю прийшов до каятты. Прощаты попросыв, и государ мэне звынил.
Христина, его жена, была дочерью полковника Павло Герцика, старого товарища Мазепы. Сестра Христины Анна была женой Филиппа Орлика, генерального писаря гетмана, а собственная сестра Григория Ильича была замужем за племянником Мазепы. И шурины Новицкого, Герцики – братья жены, служили при Мазепе. Получилось, что всей своей обширной роднёй Григорий Ильич сросся с гетманом. После измены Мазепы эта родня вслед за Орликом бежала к королю Карлу, и Новицкий тоже бежал.
Мазепа расцеловал и обнял его, и сразу назначил своим «резиденцием» в Краков к ляхам – к коронному гетману Адаму Сенявскому, который командовал войском короля Станислава. Но в Кракове Григория Ильича замучила совесть. Не должен православный казак воевать против белого царя, это грех. Вместе с посольством коронного гетмана Новицкий поехал в Полтаву, ещё затянутую дымом недавней битвы, и там внезапно для всех сдался канцлеру Гавриле Головкину. Будь что будет. Казнят – значит, казнят.
Но его не казнили, а даже приняли на русскую службу. Однако вскоре пришла весть, что Мазепа умер, и гетманом выбрали Орлика. Новицкий тотчас оказался под подозрением, и его бестрепетно сослали в Сибирь. Он понимал, что никогда больше не увидит ни Христину, ни Малороссию, но так устроил господь, и нельзя роптать. Господь найдёт ему поприще, а он должен принять божью волю, потому что бессмертная душа в руке господа.
…И вот сейчас, летом 1712 года, полковник Григорий Ильич Новицкий плыл по Оби на дощанике в город Берёзов вместе с владыкой Филофеем. Владыка взял с собою пятерых братьев из обители, а Новицкий командовал шестью служилыми и четырьмя казаками. Он стоял у руля в поношенном камзоле, вглядывался в бесконечную белёсую даль этой неизмеримой реки и уже не мог поверить, что в его жизни были высокие купола Лавры и своды могилянского коллегиума, сады Подола, любовные стоны Христины, пиры у Мазепы, закопчённая глыба Злодейской башни в Вавельском замке… А теперь он плыл крестить остяков, про которых раньше и не слышал никогда.
– Эй! Эй! – внезапно раздалось с реки. – Отгреби!..
Дощаник шёл мимо небольшого острова, заросшего ивняком. От берега к дощанику летела остяцкая лодка-облас, в лодке сидел бородатый русский мужик. Он умело работал коротким веслом на обе стороны обласа.
– Отгреби! – кричал мужик. – Сеть порвёшь!..
Новицкий прищурился и увидел на поверхности воды поперёк течения нить затопленного станового невода с берестяными поплавками-бабашками. Новицкий надавил на рукоять руля, отворачивая дощаник от сети.
Мужик в лодке приблизился к дощанику и, улыбаясь, снял шапку.
– Никак, владыка плывёт?
– Володыче, – подтвердил Новицкий. – А ты звыдке знаэ?
– Да вся Обь шумит, – пояснил мужик. – Дескать, владыка идолов палит, остяков крестит. А меня-то благословит?
Филофей поднялся с лавки, подошёл к борту и посмотрел на мужика.
– Как тебя зовут?
– Ерофей, батюшка, прозвищем Колоброд.
– Благослови тебя бог, Ерофей.
…Дощаник вышел из Тобольска. На Иртыше Филофей сделал долгие остановки в Ялбинских, Уватских, Демьянских и Цингальских юртах. Возле села Самаровский Ям Иртыш впал в Обь, и тут Филофей ходил на языческие капища Белогорья, укрытые в дебрях чугаса – остяцкого божелесья. Потом останавливались на Ягур-яхе, Карымкаре и в Атлымских юртах. Филофей собирал остяков и просто объяснял им, почему бог один, кто такой Христос, зачем нужна вера православная и отчего дьяволу угодны идолы. Остяки не очень-то верили. Покреститься соглашались совсем немногие, и лишь в нескольких селениях жители разрешили сжечь своих истуканов. Но Филофей сохранял спокойствие и не пытался принуждать инородцев силой. Он лишь просил их подумать и хотя бы год не ходить на капища.
– З усих рэк вэру прыйняли тильки сотни тры остяцев, – в Атлыме сказал Филофею Новицкий. – Цього дюже замало, вотче.
– Ничего, Григорий Ильич, – ответил Филофей. – Всему своё время. На следующий год снова проплывём этими реками, и остяки явятся тысячами.
…Ерофей из лодки испытующе разглядывал владыку.
– Я думал, вы ещё в Атлыме, – сказал он. – Шустро бежите.
– Пёси бежат, а мы йдэмо.
– В Певлоре не останавливайтесь, там мужиков нету, – сказал Ерофей. – Кто на промысле, кто в оленном отгоне. Только бабы и старики.
– Ты в Певлоре живёшь? – спросил Филофей.
– Не. Вон мой летний балаган, – Ерофей указал на берег, где виднелась светлая берестяная крыша лёгкого домика из жердей. – Но в Певлоре я ещё утром был. Две версты до него. Это остров Нахчи, здесь мои пески.
– Добрый улов-то? – поинтересовался Яшка Черепан.
– Добрый. Пудов восемь с одного постава беру. Я даже, грешным делом, жадный стал. Думаю, на другой год снова здесь рыбалить.
– А много ли остякам за их угодья заплатил? – вдруг спросил Филофей.
– Да ничего не заплатил, – засмеялся Ерофей, скаля зубы как-то напоказ. – Я для них доброе дело сделал – они мне пески уступили.
– И что за дело такое?
– Уж и не упомню, – Ерофей взял весло, собираясь отгребать.
– Я в Берёзове у воеводы спрошу, – пообещал Филофей.
Он догадался, что этот мужик договорился с остяками сам по себе, без начальства. А «сам по себе» в Сибири означает «обманул всех».
– В прошлом годе в Певлоре лютый шаман помер, – сказал Ерофей, становясь серьёзным. – Остяки боялись его похоронить, а я закопал. За это меня на год на пески пустили. Подвоха нет. Не сдавай меня воеводе, отче.
– Ладно, – согласился Филофей. – А ты не греши, человече.
Ерофей нехотя поклонился и толчком весла погнал облас прочь.
– Певлор пустой! – издалека крикнул он. – Не расходуй время!
– Что-то ещё он врёт, – негромко сказал Филофей Новицкому.
Ерофей действительно соврал. В Певлоре почти все жители были дома, и владыку встретил местный молодой князёк Пантила.
…Всё это Новицкий видел и слышал много раз – в Ялбе, на Белогорье, в Ягур-яхе. Владыка объяснял остякам про Христа. Остяки сидели и стояли вокруг, глядя на владыку. Они казались Григорию Ильичу все на одно лицо, и Новицкий не мог отделаться от ощущения, что владыка проповедует деревьям. Да остяки и были как деревья: жили медленно и терпеливо; ничего у них в жизни не менялось, и их самих ничто не могло изменить; они как-то незаметно вырастали и так же незаметно умирали, а после смерти, наверное, становились пнями и валежником. Как те мертвецы на могильном кедре, которые превратились в кедровые ветви и вместе с деревом уплыли в океан.
