Петр Проскурин - Отречение

Петр Проскурин

Отречение

Книга первая

1

В душный предвечерний час низкое солнце золотило, уходя, купола и кресты храмов Кремля; на Гоголевском бульваре было шумно и людно — после жаркого дня киоски с мороженым, водой и квасом были давно опустошены и подступавшая вечерняя прохлада несла некоторое облегчение, хотя нескончаемые человеческие потоки по-прежнему куда-то спешили. Академик Обухов и Петя, встретившиеся по делу, увлекшись разговором и ничего не замечая вокруг, прогуливались в некотором удалении от метро под пыльными, давно не видевшими дождя деревьями; Обухов, получивший очередной отказ в задуманной экспедиции на Зежский кряж, просил Петю, пока суть да дело и вопрос рассматривается, теперь уже в самых высших инстанциях, до возвращения на Дальний Восток съездить на кордон с дозиметром, попутно взять биологические пробы. Петя молча слушал, затем кое-что записал в блокнот для верности; покосившись, академик помолчал и добавил:

— Повидайте Игната Назаровича, от него вчера письмо пришло какое-то путаное, вспоминает мои лекции, о настоящем же положений подозрительно вскользь. Обещает при первой возможности приехать, рассказать… Вот только ждать нельзя.

— Конечно, конечно, Иван Христофорович, — согласился Петя. — Мне и деда надо повидать. Воскобойникова я люблю, надежный человек, с ним спокойно становится. Я одного не пойму, почему одни кричат, а другие совершенно ничего не слышат? Боюсь, нас с вами тоже никто не услышит…

— Услышать должен не человек, а человечество, — сказал Обухов и поморщился. — И здесь пахнет нефтью, остатками жизни… да, мы уже говорили с вами как-то о термодинамически новых мирах, они не примут живущего по биосферным законам человека, они его просто уничтожат. Надо кричать, как вы весьма энергично выразились, Петр Тихонович. Другого пути нет.

— Встряхнуть человечество не так просто, пожалуй, необходима глобальная катастрофа. Не поздновато ли придет прозрение? — вслух подумал Петя.

— Вы еще не представляете себе возможности живого вещества, — возразил Обухов. — На живое вещество, полагаю, тоже распространяется статус вечности. Весьма печально, если разум на нашей маленькой планете будет отброшен назад во тьму. Хилиазматический Марксов социализм — путь в никуда, в ничто, это становится теперь ясным даже дураку.

— Сколько ересей было и прошло, — примиряюще улыбнулся Петя. — Человечество все время погрязает в каких-то очередных новых ересях, затем отряхивает их и топает себе дальше.

— Такой еще не заводилось, — сердито сказал Обухов, закладывая большие пальцы в карманы своего жилета и сразу приобретая бодрый, воинственный вид. — Гипнотизация вселенским равенством, путь этой машинной марксистской ереси — вырождение и гибель человечества. По крайней мере для России эта заморская ересь не подходит и не могла подойти. Чужеродный опыт на российской почве принес уродливейшие результаты! Посмотрите, что они сделали с отечественной наукой! А с русской культурой? А с самой Россией?

Некоторое время они шли молча, на очередном повороте Петя сошел с дорожки, пропуская вперед Обухова.

— Мне как-то не по себе последнее время, Иван Христофорович, — признался он. — Вы занимаетесь Бог знает какими второстепенными частностями… Свою работу по живому веществу почти забросили, ее ведь, кстати, никто сейчас в мире больше не сделает. Не справитесь вы с ними, поверьте, Иван Христофорович, они должны сами отмереть…

— Чушь, чушь, Петр Тихонович, — опять не согласился Обухов. — Очередная ересь, вера в невозможное, тот же хилиазм, он у нас у всех в печенках. Посмотрите же здравым взглядом на эту гниющую страну, вы в состоянии пройти мимо?

— Не могу понять корней сталинизма, — сказал Петя. — Что есть сам Сталин?

— Дело не в Сталине, с его весьма скудным культурным слоем и с мощнейшими инстинктами, — раздраженно возразил Обухов. — Дело в породившей его системе. Породила и вознесла, и никаких ершей. Сейчас, уже на нашей памяти, вылепила еще более идиотскую модель… Старческого хилиазма.

— Все-таки в Сталине чувствуется личность, — сказал Петя. — Не в пример нынешним деятелям… Сколько я отца спрашивал, все обещал, откладывал, уклонялся, а ведь не раз встречались… В специальной литературе — сплошная ложь, панегирик. И в романах…

— Романы лгали и лгут, не забивайте вы себе мозги мусором, коллега, — сухо засмеялся Обухов. — Попытка понять Сталина — попытка понять истину о трагедии России. Опаснейшая штука, коллега! Не советую, мгновенно оторвут голову. От Сталина ведь обязательно пойдешь дальше, назад, вглубь, и сюда, в наше достославное время. В этом вопросе каждый выплывай как знаешь. Небывалый в истории случай запланированной и упорно проводимой верхами массовой дезинформации. Корень зла — все в том же хилиазме!

— Об этом ведь даже написать невозможно! Само словечко какое завиралистое! Хилиазм! Ну, кто услышит? Что, вот сейчас станешь на бульваре и начнешь проповедовать? Э! Граждане! Послушайте!

Несколько человек оглянулись и даже приостановились, ожидая дальнейшего, но Петя, поймав изучающий и даже подзадоривающий взгляд Обухова, оборвал, раскланялся, извинился, и они двинулись дальше; Обухов, взглянув на часы, заторопился, вспомнил о необходимости принимать гостя из Швеции.

— Есть, есть люди, талантливейшая молодежь! Одержимая! Вот Вениамин Алексеевич Стихарев, вы прекрасно его знаете. Очень одарен. Одержим… Вокруг него уже складывается направление… Вот, пожалуйте, год, два и успешно продолжит…

— Докторская у него, конечно, выдающаяся, — согласился Петя. — Вот только зачем вы уговорили его в свои заместители? Либо администратор, либо ученый.

— Вы оцените мое решение позже, Петр Тихонович…

— Я позвоню вечером часов в девять? — спросил Петя. — Успеете прочитать?

— Звоните ближе к одиннадцати, — ответил Обухов, — а, впрочем, лучше сразу и приезжайте, обговорим конкретно.

Они миновали вход в метро, пересекли бульвар на углу Волхонки и уже хотели расходиться, но Обухов неожиданно придержал собеседника за плечо.

— Жаль, жаль, у нас всегда не хватает времени, — сказал он, и в голосе у него прозвучали какие-то незнакомые Пете мягкие интонации. — С одной стороны, хорошо, а с другой — жаль, жаль… Знаете, я ведь такой старый, помню еще времена совершенно доисторические, метро называлось тогда именем Кагановича…

— Кагановича? — удивился Петя.

— Вот видите… Любимые места юности, я здесь неподалеку на Староконюшенном жил, — опять все с той же неуловимой грустью сказал Обухов. — Напротив, видите, дымится хлорированная грязная лужа, именно там стоял храм Христа Спасителя. Я очень любил сидеть на ступеньках его лестницы, с другой стороны, у реки. Весь какой-то бело-розовый, торжественный, возносился к небу, как молитва или хорал… Как-нибудь расскажу. Видите, коллега, бывали времена и покрепче, в целом народе смогли разбудить, раскачать инстинкт к самоуничтожению, к тотальному разрушению основ. И стихия разрушения продолжается, сейчас уже больше по инерции, не знаю, достаточно ли будет только нашего русского опыта? Или через этот испепеляющий огонь должен пройти весь мир? Полагаю, нам надо делать свое, вы понимаете, коллега, свое, то, что у каждого горит в душе. И не поддаваться никакому бреду — делайте свое!

Прищурившись, Петя пытался представить себе храм и почти не слышал последних слов академика.

— Живое вещество живым веществом, Петр Тихонович, а человечество должно и может найти силы спасти образ и подобие Божие — человеческую индивидуальность. Человечество уже глядит в бездну… Ведь человечество и человек, несмотря ни на что, абсолютно свободны в вопросе последнего выбора между жизнью и смертью… Теперь, на нашем уровне знаний это становится абсолютно ясно. Спасение в нас с вами. Раз мы с вами живы, значит, и Россия жива, и Москва жива. Надо жить и бороться. Русский народ уже бессмертен, он явил человечеству высочайшую духовность — этот заслон не смогла разрушить полностью даже эта всесильная мафия всемирных кочевников, по их собственному глубокому убеждению, всевластных архитекторов вселенной. Удар был страшен, ничего, семя осталось, значит, жизнь выстояла. Ничего, коллега, ничего!

— Иван Христофорович, а когда здесь еще стоял храм, вы сами чувствовали Бога в душе? — неожиданно спросил Петя, глядя совсем по-детски, как-то отстраненно, и академик, засмотревшись на красоту Петиного тонкого лица, мягко тронул его за плечо.

— Петр Тихонович, что с вами?

— Не знаю, — растерянно ответил Петя. — Странное чувство. Мне захотелось вспомнить мать совсем молодой, рядом себя — мальчиком, вот не смог… ничего не вижу. Странно, странно — какой-то туман плывет перед глазами.

— Бывает, — совсем тихо сказал Обухов и незаметно подвинулся ближе. — Знаете, забытое возвращается, уверяю вас, вот посмотрите, у вас еще есть время убедиться. Что-то душно сегодня, совсем дышать нечем. Наверное, будет гроза… До вечера… жду.