Федор Гайворонский - Последний тамплиер
В Шюре мы вернулись только двадцатого апреля. Принимая из рук Нелли двух прелестных дочек, я был несказанно счастлив.
— Ты поедешь в ла Мот, — сказал я ей, — вместе с госпожой.
— Это потому, что ты привез с собой еврейку? — осторожно спросила она.
— Рахиль тоже поедет в ла Мот. Она будет тебе помогать.
— Но я не дам своих деток в ее руки, она же еврейка и сглазит малюток!
— Что за глупости! В Палестине, когда я был совсем мал, за мной ухаживала еврейка. Наша кухарка была самаритянкой, а конюх — мавром. Как видишь, я дожил до сорока пяти лет. Отец Жан окрестит Рахиль. Все будет хорошо.
— Я не поеду с еврейкой.
— Ах, женщины… Хорошо. Рахиль останется в Шюре. А чтобы ты не ревновала, я поселю ее вместе с каменщиками. У них тоже есть дети, которым нужен уход.
— Но почему ты не хочешь оставить меня в Шюре?
— Герцог поручил мне одно очень важное дело. Я не желаю подвергать тех, кто мне дорог, опасности и буду чувствовать себя спокойно, если ты с детьми будешь в ла Моте. Когда все закончится, ты вернешься в Шюре.
Нелли прильнула ко мне.
— Я боюсь за тебя, Жак. Мне недавно снился плохой сон. Будь осторожен.
— Да, — ответил я, — буду осторожным, как волк.
Три дня спустя, после того, как Нелли устроилась под покровительством Жанны в ла Моте, я навестил ле Брея и передал ему свой разговор с герцогом. Я не знал, как он поведет себя, и потому, приготовился к худшему. Но ле Брей повел себя достойно. Внимательно выслушав меня, старый норманн сказал:
— Жак, я сделал это потому, что вдруг задумался о судьбе своих сыновей, которых Господь послал мне слишком поздно. Но это моя вина, что я не задумался о наследниках раньше и я не спорю с судьбой. Уже хорошо то, что я обладаю потомством. Я думаю вот о чем. Когда я умру, моим наследникам не будет и двадцати. Кто их защитит? Кому они будут нужны в случае большой беды? Что если, скажем, сюда придут татары, или какие-нибудь другие народы, подобные им? Наше спасение — могущественная Франция, с ее королем, но не островок — Бургундия, герцог которой и сам не знает, кому быть слугой — королю, или императору. Твои и мои земли граничат с Францией. Давай выберем то, что больше и сильнее! Вдвоем — мы уже сила. А если к нам присоединятся соседи…
— Герцог приказал мне в случае твоего неповиновения осадить поместье. Если понадобится подкрепление, я уверен, он пришлет войско. Я, в отличие от тебя, еще являюсь его вассалом, и потому под страхом казни, должен исполнять волю своего господина. Давай подумаем, Жорж, как нам быть. Стоит ли открыто сопротивляться герцогу? Быть может, мы поступим иначе?
Ле Брей задумался.
— Что ты предложишь? — спросил он.
— Герцог мне не нравится. У него определенно что-то есть против меня. Он испытывает меня на прочность. Но не для того, чтобы убедиться в моей преданности, а дабы найти во мне изъян, слабое место, и потом растоптать. Он не даст мне покоя, пока я — жив. Но торопиться нельзя. Надо готовить удар исподволь, потихоньку. Нужно убедить соседей, что Франция — наше спасение, надежда на спокойное будущее наших детей. Это следует сделать осторожно, чтобы никто не заподозрил нас в измене, чтобы каждому, кто присоединиться к нам, казалось, что это он сам захотел стать вассалом короля, что никто не принуждал его так поступить. Пройдет время, может быть, ни один год, и вот, когда наконец, сил станет достаточно, а обстоятельства сложатся в нашу пользу, мы сделаем сообща то, что ты намерился совершить один.
Ле Брей ударил по столу кулаком в перчатке так, что расплескалось из кружек вино. Его глаза горели огнем.
— Твоя идея хороша, — наконец сказал он, — Только надо все как следует обмозговать. Я не столь учен, как ты. Я… Я не могу сразу сказать "да". Но готов выслушать все, что ты мне скажешь.
— Для начала, Жорж, отправь герцогу дары с послом. Тебе самому в Дижоне делать нечего, а дары — это самое то, что нужно. И еще отправь покаянное письмо.
— Ты думаешь, я должен так сделать? — обиженно сказал ле Брей.
— Да. Ты обязан так поступить. Иначе к лету от твоего поместья не останется камня на камне.
— Жак, я не всегда был тебе другом. Но всегда уважал тебя, с того самого дня, когда ты разбил меня. И вот сейчас, хочу сказать — мои мысли кончились. Я запутался и не знаю, как быть дальше. Мне тяжело признаться в этом тебе, я не привык показывать слабину, но ты и здесь — впереди меня. Ладно, Жак. Я согласен. Я сдался. Давай делать все так, как ты говоришь.
Следующим утром я вернулся в Шюре. Я послал в Дижон гонца с письмом герцогу, в котором писал, что ле Брей раскаялся и отныне вновь принадлежит своему господину. В свою очередь, ле Брей отправил герцогу караван с дарами. Герцог поверил. Гонец привез его письмо, в котором он благодарил меня за поддержку, и другое письмо, адресованное ле Брею, где великодушно прощал вассала и выражал надежду увидеть его в скором времени в своем дворце. Когда я читал это письмо ле Брею, неграмотный норманн хмурил брови и глубоко вздыхал. Было видно, что он не ожидал от герцога подобного поступка. Но, тем не менее, он был непреклонен в своем желании стать в будущем вассалом короля.
После того, как дела касательно ле Брея были улажены, я позволил себе провести несколько дней в Шюре, не занимаясь ничем. Часами я сидел на стене, в кресле, завернувшись в теплый плащ — было холодно, и смотрел, смотрел, смотрел… Я смотрел в теряющуюся в мутной дымке даль, где посреди зеленого бархата молодой листвы, угадывались на севере очертания крепости ла Мот, я искал над лесом вьющиеся к небу дымки деревень, своих и ле Брея. Я смотрел на луг перед замком, где каждый день, с утра до колокола вечери, под началом Гамрота, или Гогенгейма тренировался гарнизон Шюре. Я любовался своенравными конями, не знавшими ярма, крепкими, ловкими всадниками, Гогенгеймом в кожаном подлатнике, с боевым копьем в крепкой руке, старым кривоногим Гамротом, обучавшим молодых крестьянских парней искусству владения мечом. Моя земля, моя армия, мои люди… Большая часть жизни прошла в Шюре. Я сделал все что мог, для этой земли. Долгие годы я не боялся, подобно ле Брею, что ничего не смогу оставить сыну и дочерям, что придет кто-то и лишит меня всего. Сознавая, что час моего ухода в мир теней приближается с каждым прожитым днем, я испытывал счастье от того, что оставляю сыну сильную армию и крепкие цитадели, дочерям — богатое приданое и славное имя, а народу — плодородные пашни, богатые зверем леса, надежную защиту, чувство уверенности в завтрашнем дне. Я исполнил свой долг перед своей землей, семьей и народом. И пусть в моей жизни было немало греха, там, на небе, когда все мои земные дела будут положены на чашу весов, и Господь определит моей душе место ее дальнейшего пребывания, мне будет что сказать Господу. Я жил не ради себя. Я жил ради своей земли, семьи и народа.
