Николай Бахрошин - Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов
Еще ниже опустился с тех пор ее взгляд, не хотела разгибаться шея, не хотели глаза смотреть на белую Явь… Эх ты, старая богиня Мокошь! Ну почему ты такая злая, зачем плетешь такие черные судьбы? Где взять силы, чтобы принять все…
Занятая горькими мыслями, согнутая привычным страхом, как колодкой на шее, Окся не сразу поняла, что ушла далеко от крепости. А когда поняла, только рукой махнула. Хоть бы и так! Что ей крепость, что ей свирепые пришлые воины, для которых она — одна из бессловесных коров? Пусть лучше зверь задерет ее здесь, в чащобе, пусть вороны обглодают ее белые косточки…
Почувствовав наконец, что ноги отказываются идти, Окся села на землю. Подтянула колени к груди, сжалась в маленький, незаметный комочек, закрыла глаза и незаметно для себя задремала от голода и от усталости…
Златоликий Хорс уже пересек половину неба, клонился к закату, когда на нее набрели дозорные поличей.
* * *— Ты, девка, не бойся, шагай смелей, — говорил ей сухой, мелкий, похожий на взъерошенного воробья мужик. Иго борода и волосы все время казались вздыбленными, хотя он быстро и часто их приглаживал. Окся уже поняла из их разговоров, что его зовут, Опеней.
— Значит, говоришь, тебя свей послали? — спрашивал iv горой.
Телом он был крупнее, лицом — моложе. Совсем еще малый, если присмотреться. Оттого, наверно, и супил брони, собирал крупные красные губы в куриную гузку, теребил мягкий пушок на подбородке, стараясь выглядеть лихим и бывалым. Рука у плеча у него была перемотана тряпицей поверх рубахи, но двигалась легко, как здоровая. В торой называл его Весеней.
Оксе он почему-то сразу напомнил старшего брата Истю, каким он остался в памяти по житью в родительском доме. Такой же тонкий, рослый, с гладким румяным лицом, волнистой темной гривой волос и красивыми голубыми глазами, чистыми, как полуденная высь неба. Веселые глаза, шалые, как говорила про Естю мать. Окся помнила, будучи совсем несмышленой, она часто приставала к брату со своей глупой детской возней. А тот терпеливо сносил нападки и даже, увлекаясь, сам начинал хохотать и возиться, как дитя… Добрый он был, ее старший, надежный брат.
Но этот малый оказался вредным. Все допытывал ее, зачем она пробирается по их лесу. Никак не мог успокоиться, словно подозревал в чем. А может, просто кобенился, показывал свою силу и власть. Только с виду похож на брата, а внутри другой, злой, решила Окся.
— Послали… — покорно отвечала она.
— Значит, говоришь, передать просили?
— Просили…
— А не просили тебя, скажем, навести порчу на род?
— Не просили…
— Ишь ты! Не просили… Слушаешь, Опеня? А не просили свей тебя, скажем, подсыпать в общий котел сонной шептун-травы, чтобы наши ратники ослабли телом и духом? А, девка? Чего молчишь? Язык зажевала от страха?
— Не просили…
— Ишь ты!
Эти люди тоже были чужими и страшными. Но не такими страшными, как железные свей. И порты, и расшитые по вороту и рукавам рубахи, и кожаные пояса поперек живота, на которые ремешками подвешивают разную мелкую снасть, украшены бисерными узорами — все как у ее родичей, которых Окся давно не видела. Ох, как давно… Даже язык был похож. Она без труда понимала его, хотя, казалось ей, эти поличи пришепетывают и прищелкивают в разговоре, делая слова смешными.
— А не просили тебя, скажем, колдовство какое иноземное принести в стан? — продолжал допытываться Весеня, постоянно поглядывая на старшего.
— Не просили…
— Ишь ты! Врешь, может? Не хочешь отвечать нам? Так мы можем и по-другому спросить, по-плохому…
— Да ладно тебе, Весеня. Кончай! Девка и так чуть жива от страха! Башку вон поднять боится, а тут еще ты насел. Приведем в становище, разберемся, какое на ней колдовство…
— В становище поздно будет разбираться. Колдовство принесем — всем пропадать, — пробовал возразить Весеня.
— Кончай, говорю! — прикрикивал на него Опеня. — Тоже, нашел колдунью… А ты, девка, знай шагай. Ответ будешь перед старейшинами держать, так-то!
Малый хмурился, надувался, как мышь на амбар, но отстал наконец. Везде, даже у лютых свеев, видела Окся, слово старших — последнее.
— Что со мной будет, дяденька? Вы меня не убьете? — решилась вдруг спросить она, обращаясь к Опене. Он показался ей добрее и сдержаннее.
— Может, и убьем, — рассудительно ответил тот. — Это как старейшины приговорят… У них спросишь.
От испуга Окся подняла голову, жалобно и горячо глянула на него в упор.
Весеня, в первый раз разглядев ее большие, фиалковые глаза, даже языком прищелкнул от неожиданного восхищения.
13
Сельга! Моя!
Я, Кутря, сын отца своего, брал много женщин. Я видел, есть женщины, которые мычат, как коровы, когда молотишь их кожей своего цепа. Другие — хрюкают свиньями, блеют овцами, даже ухают, как ночные совы. А третьи молчат, как уснувшие камни, настолько же холодные и безразличные.
Сельга тоже молчала, когда я вошел между ее ног.
Но не как камень. Как огонь, которому некогда говорить! Пусть молчал ее рот, с накрепко закушенными губами. Зато говорило все тело, играя, переливаясь, приникая ко мне шелковой кожей, с размаху втыкая тугие соски грудей и мою грудь. И снова отстраняясь от меня, подхватывая недрами и животом мою мужскую силу и раскачивая ее от земли до неба.
Первый раз мы закричали с ней вместе, когда семя горячим потоком пролилось между нами…
Моя! Сельга!
Этой ночью я до донышка выпил бездонную синеву ее глаз, собрал губами сметану ее грудей, съел ее пахучие волосы, слизал душистый сок с тела, как улитка слизывает росу. Я скакал на ней, неистовый, как конеподобный Полкан, и, восставая снова и снова, дробил ее своим жерновом. И она скакала на мне, прижимая и втаптывая меня в землю. И наши тела, сплетаясь как змеи, становились целым…
Сколько продолжалось наше неистовство? Долго. Может быть, дольше, чем многие люди живут среди Яви…
Потом мы затихли, прижавшись, и только Сырая Мать была нам постелью, а Небо-Отец — покрывалом. Мы были одни среди этой бескрайности…
Сельга…
Не поворачивался язык назвать ее женщиной, женкой, потому что женки, известно, всякому достаются. Когда родичи чествуют торжество пивом и медовой сурицей — в каких кустах чью женку искать?
А Сельга — только моя!
Так есть теперь и так всегда будет!
* * *— И все-таки пора уходить, — сказала Сельга под утро, когда мохнатая шкура, наброшенная сверху, соединила нас одним теплом.
Я задремал было и не сразу понял, о чем она. Открыл глаза, увидел над головой звезды и темные верхушки деревьев.
