Гладиатор умирает только один раз. (Сборник рассказов) (ЛП) - Сейлор Стивен
– Спокойно, Гордиан, - сказал он. Я повернулся к нему. Его лицо было бледным, но тон его был самодовольным; наконец-то, как мне показалось, он нашел кого-то более ранимого и брезгливого при виде смерти, чем был он сам.
Когда я оглянулся, женщина исчезла.
Подняв вверх пальмовые листья, победители снова промаршировали по арене. Судья воззвал к памяти Секста Тория и произнес заключительную молитву богам. Зрители выходили из амфитеатра.
– Ты заметил ее? – спросил я Цицерона.
– Кого, эту упавшую в обморок молодую женщину рядом со мной?
– Нет, нубийку, сидевшую напротив нас.
– Нубийку?
– Ее не было до начала финального боя. Думаю, она пришла потом.
– Это кажется маловероятным.
– Возможно, она как-то связана с этим нубийским гладиатором.
Он пожал плечами.
– Я не заметил ее. Какой ты наблюдательный, Гордиан! Ты и твое бесконечное любопытство. Но что ты думаешь об играх? – я начал было отвечать, но Цицерон не дал мне шанса высказаться. - Знаешь ли, - сказал он, - я действительно получил удовольствие, гораздо больше, чем ожидал. Очень поучительный день, и публика, казалось, была очень воодушевлена всем этим. Но мне кажется, что это организаторы совершили ошибку, что мы не увидели лиц гладиаторов в какие-то моменты, ни в начале, ни в конце. Их закрытые шлемы, согласен, создают определенную индивидуальность, как маски в театре. Или ты думаешь, что в этом-то и смысл, чтобы они оставались анонимными и безликими? Если бы мы могли увидеть их глаза, мы могли бы установить более эмоциональную связь: они в первую очередь стали бы для нас людьми, а во вторую – гладиаторами, и это нарушило бы чистый символизм их роли в похоронных играх. Это сорвало бы религиозный аспект… - освободив от очень реального кровопролития происходящего на арене, Цицерон продолжал разглагольствоваться, взяв на себя роль отчужденного лектора.
Мы прибыли в квартиру Цицерона, где он продолжал проповедовать своему хозяину, богатому этрусскому простолюдину, который, казалось, был ошеломлен тем, что такой знаменитый адвокат из Рима ночевал под его крышей. После скудной еды я как можно скорее извинился и лег спать. Я невольно подумал, что вши на постоялом дворе более бы подходили мне по духу, а повар там был более щедрым.
Я заснул, думая о нубийке, меня не отпускал последний, увиденный мной ее образ - ее руки, рвущие волосы, ее открытый для крика рот.
На следующий день я вернулся в Рим. Я забыл о похоронах Секста Тория, Играх и нубийской женщине. В этот день месяц Юний перешел в Квинтилис.
8-й рассказ Миндальное пирожное
– Молодой Цицерон говорит мне, что тебе смело можно доверить любые секреты. Это правда, Гордиан? Ты ведь не болтун?
Учитывая, что вопрос был задан мне магистратом, отвечающим за поддержание римской морали, я тщательно взвесил свой ответ.
– Если лучший оратор Рима что-то говорит о том, каков я, как я могу ему возражать?
Цензор фыркнул.
– Твой друг Цицерон сказал, что ты к тому же еще и умен. Отвечаешь вопросом на вопрос, не так ли? Я полагаю, ты освоил это, слушая, как он, выступал в судах, защищая воров и убийц.
Цицерон был моим случайным нанимателем, но я никогда не считал его своим другом. Было ли нескромно говорить это цензору? Я сдержался с ответом и неопределенно кивнул.
Луций Геллий Попликола – Поппи, для своих друзей, как я позже узнал, - выглядел крепким мужчиной семидесяти или около того лет. Во времена, охваченные гражданской войной, политическими убийствами и восстаниями рабов, достижение столь редкого и почтенного возраста было доказательством благосклонности Фортуны. Но Фортуна, должно быть, перестала улыбаться Попликоле – иначе зачем ему было вызывать Гордиана Искателя?
Комната, в которой мы сидели, в доме Попликолы на Палатинском холме, была скудно обставлена, но некоторые предметы обстановки были высочайшего качества. Ковер был греческий, с простым геометрическим рисунком в сине-желтых тонах. Старинные стулья и соответствующий стол-тренога были сделаны из черного дерева с серебряной отделкой. Тяжелая драпировка, закрывающая дверной проем для уединения, состояла из мягкой зеленой ткани, прошитой золотыми нитями. Стены были мрачно-красными. Железная лампа в центре комнаты стояла на трех ногах грифона и выдыхала устойчивое пламя из трех открытых пастей грифона. При ее свете, ожидая Попликолу, я внимательно изучал маленькие желтые бирки, которые висели на свитках, заполнявших книжный шкаф в углу. Библиотека цензора целиком состояла из серьезных работ философов и историков, исключая разных поэтов или легкомысленных драматургов. Все в комнате напоминало человека безупречного вкуса и высоких стандартов – именно такого человека, достойного, согласно общественному мнению, носить пурпурную тогу, человека, способного хранить священные списки граждан и выносить суждения о нравственном поведении сенаторов.
– Значит, меня порекомендовал Цицерон? – за десять лет, прошедших с того момента, как я впервые встретил его, Цицерон предоставил мне довольно иного клиентов.
Попликола кивнул.
– Я сказал ему, что мне нужен сыскарь для расследования… частного дела. Человек, не принадлежащий к моему собственному дому, и все же кто-то, на кого я могу положиться, который будет старательным, честным и абсолютно осторожным и осмотрительным. Он, немного подумал и сказал, что ты подходишь.
– Для меня большая честь, что Цицерон порекомендовал меня человеку твоего высокого положения и…
– Осмотрительность! – акцентировал он, прервав меня. – Это самое главное. Все, что ты обнаружишь, работая на меня – все, – должно храниться в строжайшей тайне. Все, что ты узнаешь, ты откроешь только мне и никому другому.
Он смотрел на меня из-под морщинистого лба с тревожной недоверчивостью. Я кивнул и медленно сказал:
– Если такая осмотрительность не противоречит священным обязательствам перед богами, тогда да, цензор, я обещаю вам быть абсолютно осмотрительным.
– Поклянись честью римлянина и тенями твоих предков!
Я вздохнул. Почему эти знатные вельможи всегда должна так серьезно относиться к себе и своим проблемам? Почему каждая сделка должна требовать вызова умерших родственников? Сногсшибательная дилемма Попликолы, вероятно, была не чем иным, как проблема заблудшей женой или небольшим шантажом из-за симпатичного раба. Меня раздражало его требование клятвы, и я подумал об отказе, но у меня только что родилась дочь Диана, и домашняя казна была опасно истощена, так что мне нужна была работа. Я дал ему слово, поклявшись своей честью и предками.
