Джордж Фрейзер - Флэш без козырей
К тому же похолодало, и народ был рад погреться, так что когда один из агитаторов-лягушатников на Трафальгарской площади обозвал всех чер…вых чартистов английскими трусами, какой-то помощник мясника живо сбросил куртку, сгреб французика в охапку и задал этому пожирателю улиток такую трепку, о которой только можно было мечтать. Затем, конечно же, толпа подхватила этого юного героя на плечи и все закончилось стройным пением «Боже, храни королеву» — во всю мощь диких голосов. Вот вам и вся английская революция! [I*][5]
Вас удивляет, что общего все это имело с моими размышлениями о начале политической карьеры? Ну, как я уже говорил, после этого все эти ослы, вроде Гладстона, еще более упали в моих глазах и меня посетила мысль, что, как член парламента, я просто не могу быть хуже их — но пока это была лишь праздная мысль, не более.
Тем не менее, если основным моим впечатлением от всей этой демонстрации было сожаление, что сие недоразумение было столь кратким, то на моего тестя данное событие произвело куда больший эффект — он дрожал на своей кровати, скорчившись и с головой накрывшись одеялом, в ожидании, что его того и гляди гильотинируют.
Вы не поверите, но постепенно он пришел к почти таким же выводам, что и я, хотя просто не могу себе представить, какие уродливые гримасы логики ему в этом помогли. Но кульминацией панических метаний моего тестя, которые продолжались в тот день и всю последующую ночь, когда ему казалось, что толпа вот-вот ворвется в дом, чтобы швырнуть его в сточную канаву или на эшафот, стало самое невероятное — убеждение в том, что мне необходимо пройти в Парламент.
— Это твой долг! — вопил он, сидя в ночном колпаке, с туго перевязанной лодыжкой, в то время как остальные домочадцы хлопотали вокруг отца семейства, пытаясь накормить больного с ложечки жидкой кашкой. Он выхватил ложку и ткнул ей мне прямо в лицо:
— Ты должен занять место в Палате.
Мне хорошо известно, что когда человек не в себе, то самые сумасшедшие идеи кажутся ему вполне естественными и разумными, но я-то при чем?
— Меня, в Парламент? — я расхохотался прямо ему в лицо. — А какого черта я там буду делать? Или вы думаете, что это вконец угомонит чартистов?
В ответ он разразился громкой тирадой про бедственное положение в стране, преступное бездействие конституционного правительства и о том, что все мы должны сплотиться вокруг знамени в сей трудный час. Странно, но, кажется, нечто подобное я уже в свое время слышал от Бисмарка — про сильное правительство, усмирение рабочих и тому подобное — но все же я еще не мог понять, каким образом старина Флэши, пусть даже и член Парламента, может всему этому поспособствовать.
— Если вчерашняя бессмысленная возня убедила вас в том, что в Вестминстере необходимы перемены, — осторожно заметил я, — то я не против, но почему вы не хотите выставить собственную кандидатуру?
Моррисон вытаращился на меня поверх своей миски с кашей.
— Но я же не герой Кабула, — наконец выдавил он. — К тому же у меня бизнес, за которым нужен глаз да глаз. А вот ты — другое дело, тебе ничто не мешает этим заняться. А ты нам уже все уши прожужжал о том, как тебя любит вся эта публика. Вот теперь у тебя наконец появился шанс извлечь из этого хоть какую-то пользу.
— Да вы с ума сошли! — крикнул я. — Кто меня выберет?
— Да кто угодно, — ощерился Моррисон, — в этой стране, если все правильно организовать, то любая мартышка из зоосада сможет занять кресло в парламенте.
Это он, как я понял, уже начал меня так уговаривать.
— Но ведь я не политик, — отвечаю. — Я про все эти дела мало что знаю, а думаю — и того меньше.
— Именно поэтому ты и подходишь для этих дел лучше многих, а в Палате общин ты найдешь немало себе подобных, — заявляет он мне в ответ.
Я снова расхохотался, и это привело Моррисона в такое бешенство, что женщины в страхе вылетели из комнаты. Я тоже вышел, оставив своего тестя бушевать в одиночестве.
Но стоило мне позже немного поразмыслить надо всем этим, как сама идея уже не казалась такой уж глупой. Все-таки он был не дурак, этот старый хрыч Моррисон. Он понимал, что совсем невредно заиметь члена семьи в парламентском кресле — а тут еще бизнес-интересы и все такое. Правда, я не знал, насколько в действительности смогу оказаться ему полезным, — разве что у него вызревает идея купить не одно, а дюжину мест в Палате. Видите ли, я и не предполагал, насколько этот старый мерзавец в самом деле был богат и на какие интриги он готов был пуститься, чтобы использовать свои богатства в политических целях. В исторических книгах вы немногое сможете найти о Джоне Моррисоне, лорде Пэйсли, но даю вам слово, что именно подобные ему люди и дергали за веревочки во времена королевы Виктории, а политическим куклам приходилось плясать. Этим же они занимаются сегодня и будут делать всегда.
Что касается меня, то идея не представлялась такой уж плохой. Флэши, депутат Парламента, сэр Гарри Флэшмен, член Палаты общин, а возможно — и лорд Флэш Молниеносный, главный интендант Вооруженных Сил и член Кабинета министров, лопни мои глаза! Видит Бог, я могу делать эту работу не хуже какого-нибудь Томаса Бла-бла-бла Маколея.[6] В тот день в своих мечтах я дошел уже до Флэши премьер-министра, и чем дальше я об этом размышлял, тем больше мне все это нравилось. Работа — не бей лежачего, масса свободного времени для всевозможных порочных удовольствий, которым я смог бы предаваться в полной безопасности, и возможность вбить свое мнение в глотку толпе в любой момент, когда мне это только заблагорассудится. Если мне захочется, можно вообще не выезжать из Лондона. Из армии я, конечно же, уволюсь и смогу весь остаток жизни почивать на своих лаврах, полученных столь бессовестным способом, а старикашка Моррисон, вне всякого сомнения, будет счастлив оплачивать мои счета в обмен на небольшие услуги, которые я ему, так уж и быть, время от времени буду оказывать.
Главное, будет спокойная жизнь. Как вам известно, несмотря на всю публичную сторону моей карьеры — Крест Виктории, генеральский чин, одиннадцать кампаний, ну и прочая там дребедень, — я всегда был отчаянным трусом и больше всего любил мир и покой. Я парень миролюбивый — это значит, что ни одному человеку не нанесу вреда, если существует хотя бы один шанс на тысячу, что противник сможет мне повредить что-нибудь в ответ. Беда в том, что никто в это не верит, глядя на меня. Я всегда был большим и крепким и внушал мысль, что готов задать трепку самому крутому парню в городе, стоит тому только наступить на мою тень. Конечно, судя по тому, что обо мне понаписал Том Хьюз,[7] вы могли вообразить, что я всегда готов на любую чертовщину, но… Я повзрослел и понял, что за все эти подвиги приходится расплачиваться. Видит Бог, я свое заплатил сполна, и даже в 1848-м, в достаточно уже зрелом возрасте, двадцати шести лет от роду, я уже испытал немало неприятностей — от Хайбера до германских тюрем, не говоря уж о джунглях Борнео и пыточных ям на Мадагаскаре, — во всяком случае, достаточно, чтобы убедиться, что мне не стоит больше искать приключений на свою голову. [II*] Кто бы мог подумать, что планы старого Моррисона усадить меня в парламентское кресло могут привести к… ну да ладно, всему свое время.
