Джордж Фрейзер - Флэш без козырей
Правда, несмотря на всю трусость и скупость, голова у моего тестя по части бизнеса варила будь здоров! Из обыкновенного (хоть и зажиточного) шотландского заводчика, которым Моррисон был, когда я женился на его дочери, он, с тех пор как переселился на юг, превратился в преуспевающего коммерсанта, провернувшего не одно выгодное дельце, — чер…ски грязное по сути, вне всякого сомнения. Он стал хорошо известен в Сити, а также в кругах, близких к тори, ибо, хотя и был никому не известным провинциалом, зато обладал золотом — лучшей из рекомендаций, да к тому же его кошелек с каждым днем становился все толще. Моррисон уже тогда суетился насчет получения титула, хотя получить желаемое ему удалось лишь несколько позже, когда лорд Рассел продал ему дворянство, — министр-виг нобилитировал скрягу-тори, что и требовалось доказать. Пока же, видя перед собой столь блестящие перспективы, эта шотландская свинья с каждым часом набиралась жадности и при одной мысли, что все ее мечты могут рассыпаться в прах из-за революции, едва не лопалась от злости.
— Время твердо сказать, — булькал Моррисон, вылупившись на меня, — мы должны защитить наши права и нашу собственность!
Я чуть не лопнул от смеха, вспомнив, как в свое время в Пэйсли, когда взбунтовались рабочие с его заводов, будущий тестюшка буквально расстилался передо мной, чтобы я только бросил против смутьянов всех своих солдат.
Но сейчас он был испуган по-настоящему: из его бессвязных воплей я кое-как разобрал, что мятеж вспыхнул в Глазго, недовольные собирались даже на Трафальгарской площади, а на Кеннингтон-Коммон на днях должен был пройти грандиозный марш чартистов, этих «исчадий Вельзевула», как их назвал Моррисон, и опасались, что они двинутся прямо на Лондон.
К моему удивлению, когда на следующий день я вышел сделать собственные наблюдения, то понял, что эти опасения имели под собой некоторую почву. В Конной Гвардии прошел слушок, что полки скрытно стягиваются к городу, резиденции министров взяты под охрану, а запасы холодного и огнестрельного оружия на всякий случай держат под рукой. Для противостояния толпе набирали отряды специальных констеблей,[4] а королевская семья покинула столицу. Все это выглядело дьяв…ски серьезно, но мой дядюшка Биндли, который служил в штабе, сказал мне, что сам герцог Веллингтон уверен, что ничего страшного не случится.
— Так что медалей на этот раз вам заработать не удастся, — хихикнул мой дядюшка. — Я так полагаю, теперь ты вновь окажешь нам честь своим присутствием, поскольку наверняка захочешь, чтобы твоя семейка (он имел в виду Пэджетов, родню моей матери) снова тебя пристроила куда-нибудь.
— Спасибо, но с этим я не тороплюсь, — успокоил я его, — думаю, вы согласитесь, что во времена гражданских распрей настоящий джентльмен должен сидеть у себя дома, чтобы защищать тех, кто ему дорог.
— Если ты имеешь в виду Моррисонов, — уточнил он, то я не могу с тобой согласиться. Их настоящее место — в грязной толпе, из которой они недавно вылезли.
— Осторожнее, дядюшка! — заметил я. — Кто знает, может и вы когда-нибудь будете нуждаться в шотландском пенсионе.
С этими словами я его покинул и неспеша отправился домой.
Там все было в смятении. Старый хрыч Моррисон, ведомый неподдельной тревогой за содержимое своих железных кубышечек, набирался мужества, чтобы двинуться на Мальборо-стрит в качестве специального констебля. Когда я вошел в дом, он как раз стоял в прихожей, взирая на свою дубинку с тихим ужасом, будто это была змея. Миссис Моррисон, моя горгона-теща, валялась на софе, а горничные суетились вокруг с примочками и одеколоном. Две сестренки Элспет тихо всхлипывали в уголке, а сама Элспет — представьте себе! — сидела как ни в чем не бывало: в шали на плечах, как всегда красивая, и поедала шоколадки. Как обычно, она была единственной во всем семействе, кто сохранял полное спокойствие.
Старый Моррисон, увидев меня, издал очередной стон и вновь воззрился на свою палку.
— Это так ужасно — отбирать у человека жизнь, — проблеял он.
— Ну так не отбирайте ее, — предложил я. — Бейте вполсилы, чтобы только ранить. Если что, прижимайтесь спиной к стене и колотите по локтям и коленям.
При этих словах женщины подняли вой, а старый Моррисон чуть не упал в обморок.
— Ты думаешь, дело может… может дойти до кровопролития?
— Меня бы это не удивило, — заявил я очень хладнокровно.
— Пойдем со мной, — взмолился он. — Ты же солдат, а значит, человек действия! Тебя даже королева наградила медалью, а я… Ты понюхал пороху в битвах с этими… как их там — о! — с врагами отечества! Если что, то именно ты сможешь показать где раки зимуют этим… этому отребью. Так что пойдем со мной — или, может быть, ты сходишь вместо меня?
В ответ на это я торжественно провозгласил, что сам Герцог приказал, что военные ни при каких обстоятельствах не должны ввязываться ни в какие беспорядки, которые могли бы иметь место во время сборища чартистов. Тем более, я. Я слишком хорошо известен, так что меня обязательно узнают.
— Боюсь, что сегодня граждане должны будут сами исполнить свой долг — заключил я, — но я останусь здесь, дома, так что вам не о чем беспокоиться. А если все-таки случится худшее, то будьте уверены — я и мои друзья жестоко отомстим за вас.
Я покинул прихожую, обстановка в которой больше напоминала атмосферу у Стены Плача, но все это было еще ничто по сравнению со сценами, которые последовали за большим собранием чартистов на Кеннингтоне. Старый Моррисон, сжимая в руках дубинку и сопровождаемый женскими причитаниями, наконец вышел было на улицу, чтобы присоединиться к другим добровольным помощникам полиции, но уже через десять минут вернулся обратно. По его словам, он вывихнул лодыжку и теперь нуждался в строгом постельном режиме. Я был разочарован, так как надеялся, что на улице он все-таки найдет приключения на свою голову, но, как оказалось, этого бы все равно не случилось. Пока чартисты собирались на свой митинг, «специальные силы» были назначены для охраны мостов. Именно тогда я и увидел среди толпы этих мелких лавочников и самого Гладстона — из носа у него текло, но тем не менее он готовился дорого продать свою жизнь, защищая конституционную свободу и свои капиталы. Но дождь лил как из ведра, все промокли до нитки, агитаторы-иностранцы так ничего и не добились, и все, на что решилась разгоряченная их речами толпа, — послать в Палату Общин грандиозную петицию. Говорят, под ней было пять миллионов подписей — причем четыре из них были сделаны моей рукой: одна от имени Обадии Снукса и еще три — в виде крестиков, напротив которых я приписал: «Джон Моррисон, Артур Уэллсли и Генри Джон Темпл Палмерстон руку приложили».
