Богдан Сушинский - На острие меча
Однако это уже его собственные проблемы. А тут еще этот, ни на одной из парижских дуэлей все еще не убитый, обозно-фуражирный генерал де Колен…
4
Последняя схватка под стенами Дюнкерка показалась д'Артаньяну совершенно бессмысленной. Уже понимая, что у него нет сил взять крепость, главнокомандующий французскими войсками принц де Конде все же бросил остатки своих полков на бастионы и стены цитадели. Он решился на этот отчаянный, но бессмысленный штурм, давая возможность своим закаленным в боях воинам с честью погибнуть, но не даря при этом никакой надежды на победу.
И не проявились при этом натиске ни полководческий замысел, ни командирская хитрость, ни особая солдатская отвага. Ничего не было в нем, кроме безумного безрассудства молодого маршала, рано познавшего предательское легкомыслие побед, но не успевшего осенить себя мудростью поражений.
Битва длилась целый день. И хотя выдалась она не слишком кровавой, но зато была безнадежно изнурительной. У французских гвардейцев и мушкетеров не хватало сил, чтобы сломить сопротивление гарнизона Дюнкерка. Но и вышедшие из-за городских стен испанцы тоже не в состоянии оказались добиться сколько-нибудь заметного успеха. Лишь когда подоспел высаженный с моря испанский десант, а со стороны форта Мардик прибыл батальон подкрепления — французы начали отходить. Однако отходили они осмотрительно, сдерживая врага, чтобы ни один историк не решился потом заявить, будто бы временами их отступление напоминало бегство.
Как только французская пехота откатилась к пологим склонам возвышенности, артиллеристы, установившие свои орудия на холмистом плато, сумели проредить лавины испанцев и саксонских наемников, прикрывая своих соотечественников завесой из камней, песка и осколков. Их огонь оказался столь плотным, что настал момент, когда пятиться начали испанцы, и мушкетеры кое-где даже перешли в контратаку.
Однако опытные командиры вовремя сумели сдержать их, давая возможность пиренейским идальго восвояси убраться под защиту крепостных бастионов. Принц и его генералы благоразумно решили: если прекратить битву сейчас, она уже не может считаться проигранной. Еще один неудавшийся штурм мощной крепости с достойным, хорошо вооруженным гарнизоном — только и всего. Какому полководцу неведомы подобные полупобеды-полупоражения?
— Не встречался ли вам в этой кутерьме мой друг виконт де Морель, досточтимый барон фон Вайнцгардт? — все еще пытался не терять присутствия духа д’Артаньян. Но даже ему это удавалось сегодня все хуже и хуже.
— Видел его. Отбивался прикладом мушкета, — мрачно пробубнил спешенный драгун. — По-моему, остался без шпаги. Впрочем, для мушкетеров это обычное дело. После каждого боя можно собирать полные повозки мушкетерских шпаг.
— Никогда не замечал чего-либо подобного, досточтимый барон, — миролюбиво возразил д'Артаньян. И, опираясь на ножны шпаги, словно на посох, начал устало подниматься по склону.
Лейтенанту мушкетеров явно перевалило за тридцать, русые волосы кое-где покрылись легкой проседью, однако отмеченное печатью мужества, смуглое утонченное лицо и лучистые черные глаза продолжали удерживать лихого офицера в седле отдаляющейся, но все еще не остывшей молодости.
— Я тоже… не замечал, — совершенно неожиданно сознался барон, нисколько, впрочем, не удивив этим д'Артаньяна. Он знал, что многие солдаты и офицеры держались на пределе сил, а потому сорваться могли в любую минуту, из-за любого пустяка. — И вообще, будь оно все проклято, — простонал драгун.
Трава на возвышенности посерела и казалась мертвой, а бесцветные цветы отъявленно источали пороховую гарь.
— Уж не ранены ли вы, лейтенант? — тоже чуть ли не простонал д'Артаньян. Его серый плащ с некогда белым лотарингским крестом — знак принадлежности к «серым» королевским мушкетерам — был основательно изорван и прожжен, шляпу сорвало пулей. А спрашивая драгуна, не ранен ли он, д'Артаньян не смог бы с уверенностью ответить на вопрос, не ранен ли он сам.
— Кажется, вы правы: я ранен.
Только сейчас д'Артаньян обратил внимание, что мундир Вайнцгардта перепачкан кровью, длинная драгунская сабля, которую он все еще держал в левой руке, тоже покрылась бурыми пятнами, словно ржавчиной, а правую руку, от пальцев до кисти, перепахивала багряная отметина.
«На этом месте появится чудный шрам! — черно позавидовал ему мушкетер. — Сабля в руке, окаймленной такой отметиной, покажется еще страшнее, да и цветы, предназначенные для дамы сердца, величественнее. А как умопомрачительно сможет демонстрировать ее Вайнцгардт на самых престижных балах Парижа и Дрездена!»
— Это я не от раны застонал, граф д'Артаньян, — от обиды. Да, какой-то нахрапистый саксонец, кажется, действительно пощекотал мне бок. Но не думаю, что вся эта кровь, — отрешенно осмотрел себя барон, — обязательно должна принадлежать мне одному. Что-то же должно было остаться и от сраженных мною врагов.
— Не сомневаюсь, барон.
— Вы обратили внимание, я сказал: «врагов», — болезненно поморщился лейтенант-драгун, ухватившись за плечо д'Артаньяна. — Но хотелось бы знать: кто они — эти мои враги? Как назло, весь день попадаются если не саксонцы, так пруссы. Как вы думаете, что должен ощущать саксонец, воюющий за короля Франции, когда он убивает в бою саксонца, сражающегося под знаменами короля Испании?
— Он должен помнить, что не имеет права задумываться над такими вопросами. В этом его спасение.
— Вы — сама мудрость, граф.
— Но в любом случае постарайтесь сохранить этот мундир, чтобы поразить его видом принца де Конде. Больше всего главнокомандующий любит лицезреть окровавленных храбрецов.
Ядро, посланное из крепостного орудия, пролетело в нескольких метрах левее их и, взорвавшись, подняло в воздух остатки полуразрушенной санитарной кибитки. И хотя осколки и щепки вспахали землю в нескольких шагах от них, офицеры даже не пригнулись, лишь устало взглянули на то, что осталось от повозки да истерзанных крупов двух еще ранее убитых лошадей.
— Глядя на вас, командующий, тоже, конечно же, прослезится, — не потерял нить разговора Вайнцгардт. — Нет, это уже не война, граф. На эти стены, — оглянулся на укутанный дымом город, — нельзя посылать ни одного солдата. Стянуть артиллерию, всю, какая только имеется в пределах Франции, и расстреливать сто дней подряд. До тех пор, пока их проклятая крепость не превратится в вавилонские руины.
— Подбросьте эту идею главнокомандующему, — грустно улыбнулся д'Артаньян. — Разжалует всех артиллерийских офицеров. О, да вон и мой друг де Морель, — показал шпагой на сидевшего на борту поверженной повозки мушкетера. — Жив. Вопреки всем моим страхам и гаданиям — жив.
