Михаил Голденков - Схватка
— Гляди, — напутствовал Сороку Кмитич, — присмотри, чтобы с Жаромским ничего не случилось, чтобы сгоряча хлопцы не намяли ему бока. Он мой боевой товарищ. Пусть их с Гонсевским невредимыми доставят в Кобрин на суд. Понял? Отвечаешь за него головой.
— Не хвалюйся, пан полковник, — успокаивал Кмитича его верный и постоянно веселый усатый ротмистр, — все будет добра. Арестуем по всей форме и проформе!..
Сорока уехал в Вильну в последний день ноября. Уже неделю от него ничего не слышно. Едва запрыгнув в седло, Кмитич больше не думал о Хованском и красноречивом разговоре с ним. «Как там ротмистр Сорока? Справился ли со своей миссией?» — с тревогой думал Кмитич.
Глава 2 Гибель Жаромского и Гонсевского
В 1662 году царская армия походила на огромный ком сплошных проблем. Ратники убегали из расположения своих частей, а иные переходили на сторону Речи Посполитой. Боясь усиливающегося дезертирства, в Смоленске за пределы стен города ратный люд вообще не выпускали. От оставшихся в сентябре 1654 года под рукой царя смоленских шляхтичей сохранилась едва ли половина — остальные разбежались. В семье Злотеев-Подберезских также росло напряжение. Ма-ришка, вечно покорная и не перечащая отцу, сейчас чуть ли ни каждый день устраивала истерики.
— Это из-за вас, папенька, я лишилась мужа! Из-за вас сидела здесь, пока не изнасиловали! Из-за вас вся моя жизнь пошла наперекосяк! Чего ради остались мы с москалями в Смоленске? Какую безопасность вы мне здесь обеспечили?
Пан Злотей, осунувшийся, поседевший и сильно постаревший за последние пять лет, молча выслушивал нападки дочери, слеза блестела в его глазах. Но что он мог сделать сейчас? Да, напортачил. Да, был не прав, не отпустив дочь к Кмитичу. Но не признавать же дочке все свои ошибки, тем более, что былого не вернешь! Не уходить же сейчас, когда неизвестно куда идти! Злотей лишь подходил к углу и крестился на икону Божьей Матери.
— Помилуй меня грешного…
Кризис переживала не только армия Московии, но и сама ее экономика. Из-за затянувшейся войны царская казна пустела. Царь велел чеканить медные монеты по курсу серебряных, ибо денег в государстве почти не осталось, все сожрала жадная пасть военных расходов. Те желдаки и наемные донские казаки, что получали за службу такие медные гроши вместо серебряных, начинали бузить и возмущаться, ибо селяне не продавали за эти медяки им еду и питье по прежнему курсу серебряных денег. Цены на продукты, таким образом, выросли в пятьдесят раз! Ну, а в самой Московии крестьяне, возмущенные увеличивающимися в геометрической прогрессии поборами, начинали волноваться, грозя волнения перевести в бунт по всей стране. Собственно «медный бунт» из-за тех же самых медяков и поднялся в самой Москве…
Было солнечное теплое утро 25 июля 1662 года. Англичанин Патрик Гордон обучал московский полк на поле у Новоспасского монастыря.
— Хер унд да! Хер унд да! Хер унд да! Левой! Левой! Хер унд да! — командовал по-немецки Гордон, уча бестолковых, по его мнению, диких мужиков ходить в ногу строем под флейту и барабан.
— И что за «йерунда» такая? — переспрашивали друг друга мордвинские новобранцы, не понимая команд «немца»… Ревностный, но кажется, беспринципный католик Патрик Гордон служил вначале у шведов, потом под Варшавой попал в плен и перешел на службу Речи Посполитой, начав воевать против Московии. Ну, а еще позже, попав в плен и к московитам, с таким же безразличием и любовью к одним лишь деньгам стал служить и царю, уже против своей предыдущей страны-кормилицы.
Впрочем, Гордону было все равно где обучать ратных людей шагистике и приказам. С московитами ему даже нравилось — они вообще не знали ничего, кроме бесприкословного повиновения начальству. При этом в отличие от шведов или литвинов с поляками, московиты могли запросто удрать ночью из лагеря, если им что-то не нравилось. Поэтому Гордон предпочитал быть деликатным, не бить своих подчиненных, как его московские коллеги. Кажется, этим он и расположил к себе своих обучаемых желдаков. К «доброму немцу» хотели попасть многие.
— Хер унд да! Хер унд да! — командовал Гордон, но тут же ругался уже чисто по-английски:
— Damned[1]! — как ви ставит нога, шорт подьери! Не так на пьятка, а на весю нога! Мат вашу! Стоп! Стоп! Унд да! — остановил Гордон своих подчиненных, напряженно всматриваясь: к нему на лошадях скакали два всадника.
Всадники приблизились, остановились. То был полковник Крофорд, еще один наймит на царскую службу. Его Гордон узнал еще издалека по пышному ярко-рыжему парику и красному камзолу.
Крофорд, стройный и подтянутый уже немолодой человек, удальски соскочил с коня, одернул камзол и приблизился к Гордону. Гордон снял шляпу, отвесил поклон.
— Чем могу служить, сэр?
— Все очень плохо, — приветствовал Гордона Крофорд, — в городе великое смятение, я вам приказываю выступать к Таганским воротам с вашими варварами. Они хоть что-то умеют? Вы научили их стрелять?
— Да, сэр! А что случилось?
— Бунт. Из-за медных денег, — коротко ответил полковник, оглянувшись на своего адъютанта, молодого офицера-московита.
— А где сам царь? — поинтересовался Гордон, весьма удивленный новостью.
— Царь в Коломенском.
— Может и нам отправиться к нему, да защищать его там? Зачем идти к Таганским воротам?
— Нет, — Корфорд нахмурился, видимо и сам плохо соображая, как поступать в подобном случае, — я лучше пошлю лейтенанта, пусть узнает, в чем там дело…
Корфорд ускакал, а Гордон тут же вскочил на коня и приказал своему полку двигаться в сторону Серпуховских ворот, где к мосту подходила толпа человек в пять тысяч с дубинами и рогатинами. Когда Гордон достиг моста, там уже курице негде было клюнуть. Люди затопили все пространство, размахивали палками и дубинами, кричали, требуя назад свои деньги.
— Отдайте деньги! Заплатите нам за медяки и соль! — кричали из толпы. Какой-то стряпчий громко, осипшим голосом, зачитывал лист с жалобами, выкрикивая имена и фамилии виновных чиновников…
— Цышей! — кричал по русско-литвински Гордон, ибо только в Речи Посполитой и учил более-менее язык Францыска Скорины. Но англичанина никто не слушал. Жилистые руки тянулись к поводьям его коня.
— А ну слазь, шельма немецкая! — орали злые бородатые лица.
— Прэч! — кричал Гордон, лупя по рукам кнутом… Неизвестно, что стало бы с Гордоном, если бы не выборные солдаты, начавшие теснить и молотить толпу мушкетами и бердышами..
Ну, а часом раньше Две большие толпы шли, одна — к дому старосты Василия Шорина, а другая, в тысяч пять, — в Коломенское, где укрылся царь. Толпа затопила Коломенское, требуя увидеть государя, чтобы спросить его по поводу денег. Бледный с дрожащими коленками Алексей Михайлович вышел из церкви. Толпа враз смолкла. Но государь не стал ничего говорить, он сел на коня, ступив сапогом изначально на спину, бросившегося под ноги для подставки отрока. Тут же вновь из толпы раздались сердитые крики:
