Ной Гордон - Шаман

Шаман не стал сразу заходить в дом. Он помог Олдену распрячь коня и прошел вслед за ним в сарай, где зажег масляную лампу, чтобы они могли поговорить. Олден сунул руку в ворох сена и вытащил оттуда бутылку, где оставалась примерно треть содержимого, но Шаман покачал головой.

— Ты там, в Огайо, что, в трезвенники записался?

— Нет. — Он не мог ничего объяснить Олдену. Как и все Коулы, пить он совершенно не умел, но суть состояла в том, что давным-давно отец объяснил ему, что алкоголь лишает дара. — Просто редко пью.

— Ага. Ты похож на него. Но сегодня вечером выпить стоит.

— Не хочу, чтобы она почувствовала от меня запах. С ней и без того нелегко; не хватало еще из-за этого поругаться. Но оставь мне немного, ладно? Я заскочу сюда и допью, когда пойду в уборную, после того, как она ляжет спать.

Олден кивнул.

— Наберись терпения, — нерешительно посоветовал он. — Я знаю, с ней бывает тяжело, но… — Он удивленно замер, когда Шаман подошел к нему и обнял. Раньше они не обнимались — в мужской среде это просто не было принято. Работник смущенно похлопал Шамана по плечу. Буквально через мгновение Шаман отпустил его, погасил лампу и пошел через темный двор к кухне, где, после ухода всех утешителей, его ждала мать.

Утром голова у Шамана раскалывалась, хотя уровень коричневой жидкости в бутылке Олдена опустился лишь на несколько сантиметров. Спал он плохо: старый веревочный матрац не перетягивали наново уже много лет. Во время бритья порезал подбородок. Но сейчас все это не имело никакого значения. Как и всех умерших от тифа, отца похоронили безотлагательно. Церковную же службу отложили до возвращения Шамана. Небольшое помещение Первой баптистской церкви было заполнено до отказа. Пришли пациенты трех поколений, которым отец помог появиться на свет или лечил от разных болезней, огнестрельных и ножевых ранений, сыпи в паху, переломов и бог знает чего еще. Преподобный Люциан Блэкмер произнес надгробную речь — с приличествующей теплотой, чтобы не вызвать возмущение у присутствующих, но достаточно сдержанную, чтобы прихожане ясно поняли — нет ничего хорошего в том, что при жизни доктор Роберт Джадсон Коул так и не приобщился к единственной истинной церкви.

Мать Шамана в который раз поблагодарила мистера Блэкмера за то, что, исключительно из уважения к ней, он разрешил предать ее мужа земле на кладбище при церкви.

Весь день в доме Коулов толпились люди. Большинство посетителей приносили с собой жаркое, блюда из фарша, пудинги и пироги, — в итоге еды оказалось так много, что печальное событие приняло едва ли не праздничный характер. Даже Шаман не удержался и полакомился своей любимой холодной закуской — кусочком печеного сердца. К этому блюду его приучила Маква-иква; он долгое время считал, что это индейский деликатес, как и вареная собачатина или белка, приготовленная вместе с внутренностями, и очень обрадовался, узнав, что многие его белые соседи тоже готовят сердце, как забьют корову или подстрелят оленя. Он как раз протянул руку за добавкой, когда, подняв глаза, увидел, что с противоположного конца помещения к его матери приближается Лилиан Гайгер. Она постарела и осунулась, но все еще оставалась привлекательной женщиной; эту красоту унаследовала и ее дочь Рэйчел. Лилиан надела на службу свое лучшее черное атласное платье, черное льняное верхнее платье, а на плечи набросила белую шаль; маленькая серебряная звезда Давида на цепочке покачивалась на ее худой груди. Шаман заметил, что она очень выборочно здоровалась с присутствующими: кое-кто, возможно, и поздоровался бы с еврейкой, но со сторонницей южан — никогда. Лилиан была кузиной Иуды Бенджамина, государственного секретаря конфедератов, а ее муж, Джей, отправился на родину, в Южную Каролину, в самом начале войны и вступил в армию Конфедерации вместе с двумя из трех своих братьев.

Когда Лилиан наконец пробилась к Шаману, с ее лица еще не сошла натянутая улыбка.

— Тетя Лилиан, — сказал он. Она вовсе не приходилась ему тетей, но, сколько он себя помнил, отношения между семействами Гайгеров и Коулов походили на родственные, и он всегда называл ее именно так. Ее взгляд смягчился.

— Привет, Роб Джей, — ласково ответила Лилиан, назвав его настоящим именем, которое использовала только она (все остальные называли так его отца): прозвище «Шаман» ей решительно не нравилось. Она поцеловала его в щеку, но не стала высказывать соболезнования.

Из последнего письма Джейсона, сообщила Лилиан (весточки от него приходили редко, ведь им приходилось пересекать линию фронта), ей стало известно, что муж здоров и, похоже, находится в относительной безопасности. До войны он был аптекарем, и потому в армии его сразу же поставили управляющим небольшого госпиталя в Джорджии, а сейчас он дослужился до коменданта крупного госпиталя на берегу Джеймс-ривер в Виргинии. В последнем письме, добавила Лилиан, муж сообщил ей, что его брат, Джозеф Рубен Гайгер — фармацевт, как и остальные мужчины в его семье, но единственный, кто пошел в кавалерию, — был убит в битве при Геттисберге.

Шаман кивнул с сумрачным видом, тоже предпочтя не произносить стандартного набора соболезнований, которых он сегодня в избытке наслушался от всех пришедших сюда.

— А как поживают ваши дети?

— Прекрасно, просто прекрасно. Мальчики так выросли, Джей их просто не узнает! Они едят как тигры.

— А Рэйчел?

— Год назад, в июне, она потеряла мужа, Джо Регенсберга. Он умер от брюшного тифа, как и твой отец.

— Надо же, — вздохнул он. — Я слышал, что прошлым летом брюшной тиф свирепствовал и в Чикаго. Рэйчел миновало это несчастье?

— О да. У Рэйчел, у ее сына и дочки все очень хорошо. — Лилиан нерешительно помолчала. — Она встречается с другим мужчиной, кузеном Джо. Об их помолвке объявят после того, как пройдет год траура.

Вот как. Странно, что после стольких лет это известие больно его задело.

— Вам нравится быть бабушкой?

— Да, очень, — призналась Лилиан и, отойдя от него, углубилась в негромкую беседу с миссис Пратт, чья земля примыкала к участку Гайгеров.

Уже вечерело, когда Шаман наполнил тарелку едой и отнес ее в маленькую душную хижину Олдена Кимбела, где всегда пахло древесным дымом. Работник сидел на койке в нижнем белье и пил что-то из кувшина. В честь панихиды ноги у него были чисто вымыты. Второй комплект шерстяного нижнего белья, скорее серый, чем белый, висел посреди хижины на неприхотливом приспособлении для сушки: в рукава вставлена палка, привязанная шнурком к гвоздю в потолочной балке.