Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 3
— Петр Федорович, — государь откинулся на спинку своего кресла, и, полюбовавшись игрой летнего солнца в прозрачном, белом вине, чуть отпив, продолжил: «Ты бы сходил к пани Марине, все ж ты у нас с отцом ее виделся в Польше, перед тем, как умер он. Передал бы ей благословение батюшкино, отеческие наставления, — царь не выдержал и расхохотался.
Петя подождал, пока за столом стихнет смех и спокойно кивнул: «Хорошо, государь. А все же, если мне будет позволено сказать — Воренка бы от нее отсадить надо, пусть отдельно побудет».
— Все же дитя, — услышал он чей-то голос, — четырех лет нет еще, как его от матери отрывать…
Государь помолчал, играя большим, алмазным перстнем. «Как от суки щенят отымут, — тихо сказал он, — так воет она, мечется, по углам тычется. Правильно Петр Федорович говорит — пусть Воренка отсаживают, сие для пани Марины больно будет, все ж какая-никакая, а мать.
— А я хочу, — розовые, тонкие губы улыбнулись, — чтобы страдала она. Посему и там, — государь махнул ухоженной рукой в сторону Троицкой церкви, — сначала Заруцкого казним, опосля сего — Воренка, а потом уже и с пани Мариной разберемся.
— Так его вести на помост надо будет, — хмуро сказал князь Пожарский. «То ж дитя, кто на себя сие возложит?»
— Я и возложу, — Петя посмотрел в голубые, холодные глаза Михаила Федоровича. «Опять же, государь, ежели Воренок ко мне приобыкнет, он спокойно на помост пойдет. А не то кричать будет, плакать, — нам сего не надобно, мало ли в толпе жалостливых баб найдется».
— Дело говорит, — царь с хрустом разгрыз леденец. «Молодец, Петр Федорович, хитрый ты у нас, ровно лиса».
— Со шведами бы сия хитрость пригодилась, — буркнул кто-то из бояр, — на переговорах, а не для того, чтобы ребенка на глазах у матери вешать.
Михаил Федорович помолчал и внезапно, хлопнув холеными ладонями, крикнул: «Стрельцов сюда!»
Толстый, бородатый боярин сполз с лавки и, уткнувшись головой в персидский ковер, пробормотал: «Не подумав, сказал, государь, вырвалось…»
— Вырвалось, — Михаил Федорович отпихнул его ногой в изукрашенном каменьями сафьяновом сапоге, и сказал стрельцам: «Нож мне дайте и держите его, он сейчас тоже — вырываться будет».
Стрельцы навалились на плечи рыдающего человека, и Петя безучастно посмотрел на то, как царь, подцепив кончиком кинжала ноздрю, рвет ее — с хрустом. Боярин истошно завопил, брызнула кровь, и Михаил Федорович, ударив его с размаха кулаком в рот, отряхивая руку, сказал: «И чтобы передо мной не появлялся больше, я люблю людей, кои сначала думают — а потом говорят. Да и уродом ты стал, — он легко, весело рассмеялся и, вымыв руки в принесенном стольником серебряном тазу, велел: «Пойдем, Петр Федорович, напишу тебе грамотцу к стрельцам, что пани Марину охраняют».
Царь задержался на пороге палат, и, поморщившись, глядя на пятно крови, расплывавшееся по ковру, бросил: «Прибрать тут все!»
Петя наклонил голову, и, шагнув вслед за стрельцом в сырой, подземный, освещенный редкими факелами коридор, поежился: «Июль на дворе, а тут — как в склепе. Господи, бедное дитя, второй месяц солнца не видел».
— Мы пока келью подходящую найдем, — сказал стрелец, остановившись у мощной, деревянной двери. «Ну да впрочем, недолго ему там быть, — мужчина рассмеялся, дохнув на Петю запахом водки и лука. «Сие хорошо, боярин, что государь решил дитя перевести. Там у них есть свеча, но держите, — он снял факел со стены и протянул Пете.
— Почему хорошо? — Петя отбросил сапогом пробегавшую мимо крысу, глядя на то, как стрелец открывает дверь.
— Так, — темные глаза похолодели, — хорошо. Идите, — он кивнул, — мы позовем вас, как готово все будет.
Петя незаметно перекрестился и, подняв факел, шагнул внутрь.
Он огляделся и замер на пороге — беленые стены кельи были изрисованы углем. Высокий, крепкий рыжеволосый мальчик в потрепанном кафтанчике обернулся, и, побледнев, испуганно сказал: «Я не буду!»
Петя посмотрел на голубые, играющие золотыми искорками глаза, и услышал усталый, тихий голос: «Иди сюда, Янушка, милый мой».
— Это ничего, — проговорил застывшими губами Петя. «Господи, одно лицо с батюшкой, — подумал он. «А что ты рисуешь? — спросил он у мальчика.
— Замки, — вздохнул ребенок. «Матушка мне рассказывает, а я — рисую. Я буду их строить.
Потом, — добавил он, и, отложив уголек, подбежав к матери, спрятал голову у нее в коленях.
Она сидела у рассохшегося стола, в простом, сером сарафане, с непокрытой головой. Петя посмотрел на седину в черных косах, на резкие морщины вокруг красивого рта. «Двадцать шесть лет ей, Господи, — прошептал про себя Петя.
Он вдруг, всем телом, вспомнил сентябрьскую, теплую ночь в Лавре, и ее ласковый шепот:
«Да, пан, милый, вот так, еще, еще, как хорошо!».
— Пани Марина, — он откашлялся, — меня зовут пан Петр, государь Михаил Федорович приказал вашего сына в отдельную келью перевести. Но вы не волнуйтесь, я за ним присматривать буду».
Она отложила Писание и подняла глаза — цвета дымного неба, грозовых туч, огромные, обрамленные черными ресницами глаза.
— Te sunt eius filius, — сказала она, по латыни.
Петя кивнул и повторил: «Все будет хорошо, пани Марина».
— Янушка, — она поцеловала мальчика в лоб, — ты иди с паном Петром, пожалуйста. Слушайся его, и мы скоро увидимся. Не бойся, милый мой.
Мальчик обнял ее, и, прижавшись к плечу, помотал рыжей головой: «Нет, нет, я с вами! С вами!»
— Пожалуйста, Янушка, — она нежно покачала ребенка. «Мама тебя просит, счастье мое. Иди, мой мальчик хороший».
Петя почувствовал прикосновение ладошки мальчика и вдруг сказал: «Пани Марина…»
— Тот же голос, да, — поняла она и тихо, едва слышно спросила: «То вы были пан Петр, тогда, давно, в Лавре?»
Он опустил рыжие ресницы, и, наклонившись, прижался губами к жесткой, потрескавшейся, маленькой руке.
На пороге Петя обернулся — Марина перекрестила их, и Ванечка, вдруг, вывернувшись, бросившись к ней, закричал: «Матушка!»
— Иди, милый, — она опустилась на колени, и подтолкнула его к выходу. «Иди, мальчик мой, мой Янушка…, - Марина протянула к нему руки, и Петя, подняв ребенка, сказал ему: «Я с тобой побуду, Янушка, расскажу тебе про замки, как мама это делала».
Уже заходя в маленькую келью, он взглянул назад, — трое стрельцов закрывали за собой дверь камеры, где осталась Марина.
— А что матушка? — озабоченно спросил мальчик, осматривая белые стены. «Тут везде можно рисовать, пан Петр? — спросил он.
Петя прислушался — низкий, злобный женский крик: «Нет, нет, оставьте меня, нет!» сменился чьим-то смехом. Потом все затихло, и он, сжав зубы, заставив себя не думать о женщине, что стоя на коленях, благословляла сына, ответил: «Я тебе что-то принес, Янушка».
