Перешагни бездну - Михаил Иванович Шевердин
— Конфеты? Хм, конфет захотелось.
— Ей. — Кумырбек показал бородой в сторону лачуги.
— А-а! — оживился Аюб Тилла. Лицо его смягчилось, даже что-то вроде улыбки покривило под усами губы.
— Ей. К свадьбе, — в свою очередь расплылся в улыбке Кумырбек.
— К какой свадьбе? — встревожился Аюб Тилла. Глаза его снова метнулись в кусты бровей.
— Хорошо! Сегодня той — угощение по поводу свадьбы! — засопел Кумырбек. — Беру девочку за себя, женой беру! Хорошо. Ехать ей одной не годится. Через горы, через Сангардак по диким местам поеду. Народ в горах Гиссара дикий, нехороший. Беда подстерегает. Испортят девку, а мы отвечай. Что скажем эмиру?
— Но почему свадьба? Вы сами говорили — Моника-ой шахской крови, а вы тянете руку к ней. Кто вы? Кто может выдать принцессу замуж? Один царь может. А вы? Незаконно! Неподобающе! — Аюб Тилла даже лоб потер изо всех сил ладонью, пытаясь прояснить мысли. Он бормотал что-то невнятное: — Душа свободного мужа презирает пользоваться вьючным животным насилия. Отвратительна вода мутного источника.
Кожа на лбу Кумырбека съежилась гармошкой. Конечно, курбаши пренебрегал темными словами Аюба Тилла. Одно он видел — его подчиненный, его слуга смеет перечить.
— Эмир далеко, эмир в своем дворце в Кала-и-Фатту. Девчонка здесь. Вокруг жеребцы стоялые. Кто сохранит ее невинность и честь? Я — датхо Кумырбек — сохраню. Женюсь на ней — и все тут. Хорошо!
Аюб Тилла топтался на месте и заговорил, лишь когда Кумырбек нетерпеливо повторил приказ:
— Или! Готовь свадебный той — угощение. Хорошо!
— Не согласны!
Стегая камчой по голенищам мягких своих сапог, Кумырбек надвигался на Аюба Тилла. Они почти уперлись грудью друг в друга. Все знали: Кумырбек в гневе опасен. Но Аюб Тилла не отступал. Он глыбой врос в землю. Угольщики смотрели издали и выжидали.
Рука Кумырбека, с зажатой в кулаке камчой, взвилась вверх.
С ревом Аюб Тилла вцепился в нее и остановил. С минуту они, кряхтя и рыча, боролись. Наконец Кумырбек отшвырнул Аюба Тилла и прохрипел:
— Ослушание! Хорошо!
Но не ударил. Не посмел.
Тяжело дыша, Аюб Тилла выкрикивал:
— Я тебе не сын! Сына можешь бить! Я тебе не раб! Отец мой от тебя не получал и в яму не зарывал. Мне в наследство долгов не оставил! Себя по шее бей, если хочешь!
Глаза Аюба налились кровью. У Кумырбека кровь тоже, казалось, вот-вот засочится из глаз, так они выпучились и побагровели, но он отступил на шаг и через плечо крикнул:
— Эй, Юнус-кары, иди сюда.
— Иду, бегу, — откликнулся откуда-то из-за камней юноша и, весь дрожа, мелко семеня ногами, приплелся на полянку.
— Мы крупинка, что не идет в счет. Что вы нам, мой бек, изволите приказать?
— Фатиху умеешь читать? — все больше свирепея, спросил Кумырбек. — Фатиху прочитаешь на свадьбе, на моей свадьбе! Понял, книжный червь? Иди! Проваливай покуда!
Аюб Тилла так и не стронулся с места. Кумырбек искоса глянул на угольщика, и тогда тот твердо сказал:
— Свадьбе не бывать. Тою и угощению свадебному не бывать. Джаббар-Бык не поедет за рисом.
— Свадьбе не быть. Не нужно свадьбы, — робко протянул Юнус-кары в смертельном страхе. Его до смешного белое лицо, если сравнивать с черными лицами Кумырбека и Аюба Тилла вдруг порозовело. — И фатихе не бывать.
Лесорубы-угольщики негодовали. Девушка Моника-ой не принадлежала к их чуянтепинскому роду-племени. Она пришлая. Она из Бухары. Чуянтепинцы не знали ни ее мать, ни отца. По смутным слухам, она родилась в бухарском дворце. Говорят даже, что отцом ей приходится сам эмир.
Но девушка выросла в их кишлаке. Монику-ой вырастила семья чуянтепинского лесоруба-углежога Аюба Тилла Ходжа Колды Задэ. Девушку все углежоги почитали родной дочерью. Ее нежная красота, необыкновенные, отливающие золотом волосы, розово-белое лицо порождали сопоставления с волшебными образами старинных сказок, героини которых наделялись неизменно золотыми косами и небесными глазами.
Угольщики любили Монику-ой. Суровые, дикие, они с ненавистью поглядывали на Кумырбека. Никто еще не решался, кроме Аюба, громко сказать «нет!». Но про себя многие твердили: «Насилие!», «Насилие!»
Юнус-кары побледнел и как-то посерел. Он смотрел на черного, волосатого, всего в рытвинах морщин Кумырбека и бормотал:
— Где ослу знать цену сладости.
Кары Юнус яростно, всем существом завидовал Кумырбеку. Больше того, с минуты, когда сегодня девушка появилась в дверях хижины углежогов и подставила солнцу и ветру горных вершин нежное, изнуренное долгим заключением, но такое неземное, прекрасное лицо, кары Юнус почувствовал боль в сердце. Он вдруг вытянул из ножен уратюбинской стали нож и попробовал его пальцем. Но, подняв глаза, он встретил пристальный, остановившийся взгляд Кумырбека, засуетился, закашлялся и сунул нож обратно. Руки у Юнуса-кары прыгали. Да, увидев тигра, шакал разрисовывает себя полосками. Юноша, обратив лицо к далекой розовой горе, простонал:
— Не человек, выкидыш!
— Куда конь, туда и навозный жук! Хорошо! — заорал Кумырбек и… ударил Юнуса-кары. Его прорвало. Одним прыжком он настиг Юнуса-кары и принялся с силой наносить удары камчой. Он бил яростно, неистово, топтал слетевшую с головы юноши белую чалму.
Аюб Тилла подскочил и оттолкнул курбаши так, что он не удержался на ногах.
Лежа, приподнявшись на локтях, курбаши озирался. Он смотрел на понурившегося Аюба Тилла. Угольщик устрашился своего поступка. Он не понимал, какая сила заставила его поднять руку на своего хозяина и благодетеля, великого датхо, свирепого главаря.
И Кумырбек увидел, что ему нечего бояться угольщика.
— Эй вы, углежоги-лесорубы, — начал он надменно. — Вы меня знаете. Я ваш благодетель, я ваш отец, я ваш дядя родной. Я вершу дела с именем аллаха на устах и с мечом в руке. А почему? Вы, народ кухистанский, получили при разделе мира от всемилостивого аллаха что? Камни и лед… лед и камни вы получили. И ничего более. И аллах всеведающий сам знал и сожалел о вас, кухистанцах. Хорошо! А тут еще поднялся с места пророк Исмаил и сказал у престола аллаха: «Что я скажу тем, кто выйдет из моих чресел, когда они спросят: „Эй, отец наш Исмаил, дай нам хлеба“? А хлеба то у меня нет. Одни камни да лед». И возвестил аллах: «Эй, Исмаил, ничего,
