Перешагни бездну - Михаил Иванович Шевердин
— По коням!
Нет, Микаил-ага легкомыслен. Он молод и чересчур упрям. У него длинное лицо и подбородок выступает. А кому неизвестно, что такие лица указывают на решительный, склонный к опрометчивым поступкам характер. И еще на прямоту. А на Востоке прямота часто ведет к гибели. На Востоке предпочтительна хитрость, утонченная изворотливость. Микаил-ага — крепкая жила. Посмотрите на его крепкие плечи. У него маленькие уши, прижатые к голове по-волчьи — тоже признак жестокого нрава. С виду мягкий, добрый, на самом деле злой, упрямый. Вот он вцепился зубами в мундштук трубки так, что скулы побелели. Кто курит трубку? Персы курят, тибетцы курят. Но знает ли Микаил-ага свой недостаток — упрямство. Нет, собственный запах человеку неизвестен.
Они уже спускались по каменистому крутому склону горы, столь поэтично названной — Лицо Солнца. Подковы, скрежеща, скользили по крутой тропинке. Приходилось откидываться в седле к самому крупу коня, так обрывисто спускалась дорожка к белому от пены, сверкающему на галечных перекатах Зарафшану.
А Мирза Джалал все еще не решил: ехать или поворачивать обратно. От мрачных мыслей его не отвлекало ни синее, удивительно чистое небо, подпираемое вершинами ослепительной белизны, ни долина с голубыми жилками рек и речек, ни нежнейшая зелень густых садов, лестницей спускающихся круто вниз, ни свежесть горного ветра, ни… Да мало ли чем кухистанские горы пленяют взор путника, едущего на коне отличных статей в удобном седле. Нет, можно быть очень большим философом и все же испытывать холодный озноб в спине, когда ее касается рука ангела Азраила.
— Нет, боже правый, мы ее найдем! Надо найти, — все твердил, словно в беспамятстве, Ишикоч. — Микаил-ага, мы найдем ее! Ее надо найти.
Ишикоч бормотал всю дорогу на спуске к переправе. Он первый без колебаний заставил своего немудреного конька кинуться в стремнину Зарафшана и первый, промокший с головы до ног в ледяной мутной воде, выбрался на галечную отмель пенджикентского берега.
Ишикоч встретил путников после трудной переправы бодрым возгласом:
— Смелее! Грейтесь на солнышке. Радуйтесь! Нас не утащила сумасшедшая река!
Он расхохотался, видя, как Мирза Джалал принялся выжимать воду из бороды. Но смеялся он так, будто скрипели ржавые петли ворот курганчи, при которых он состоял столько лет в должности «Открой Дверь!».
Смехом этим маленький самаркандец как бы прощался с Мирза Джалалом и домуллой. Он погнал вверх по обрыву своего конька, не дождавшись, когда обсохла его одежда.
Вечером выяснилось, что неутомимый Ишикоч исчез, никого не предупредив, ничего не сказав.
СВАДЬБА КУМЫРБЕКА
Не будь беспечен!.. Смерть схватит за ворот.
Кааны
Он бросал свои нечистые взоры на прекрасный Бадахшан.
Рудаки
Лесорубы-угольщики — народ черноликий, чернорукий. На черную жизнь угольщика обрек сам аллах, когда определил сына Адама жечь уголь для людей. Без угля не обойтись. И в сандал надобен уголь, и в самовар, и мало куда еще.
Уголь жгут в горах Магнана из арчи. Сводят испокон веков арчовые леса на склонах гор. Так приказал пророк Дауд — Давид, святой мазар которого на горе Аксай, что у Самарканда. Дауд покровитель кузнецов, а кузнец без хорошего древесного угля даже подковного гвоздя не выкует. И потому угольщики всегда в чести у кузнецов, хоть и чернолики. За черные лица, за грубую обожженную и продымленную кожу, наверно, и выбрал их себе в джигиты господин датхо — племянник ишана чуянтепинского Зухура. Среди угольщиков и грамотных не водилось. Где научишься грамоте, когда и зиму и лето все в горах? В родной кишлак и не сходишь. Так и рассказывали, что, когда датхо поднял знамя газавата, он раздал оружие угольщикам двух своих горных артелей и сказал им: «Придут черти со звездой во лбу, зайдут в ваши дома в кишлаке и вместо вас будут спать с вашими женами». Черноликие угольщики всю жизнь вдали от кишлака, от женской ласки, услышав такое, взъярились. Отличные воины получились в отряде датхо, во всем послушные, охочие на драки.
Потому датхо любил хвастать, что и сам он угольщик на кузне самого пророка Хазрет Дауда, благо, лицо имел черное, бороду с красным подпалинами, тоже черную, да к тому же и чалму наматывал из черного ситца. За что его и прозвали — «князь угольщик». Угольщик бек — Кумырбек.
Черные лица и грубый говор джигитов Кумырбека не слишком напугали Монику-ой, когда она выглянула на рассвете из хижины. Она даже не успела удивиться, куда ее завезли. Всю ночь они ехали торопливо по каменистым тропам, и подковы выбивали искры из камней. Тьма стояла кромешная — и ушей коня не разглядишь. Но на стоянке одолел такой сон, что девушка проспала до утра. Ее разбудил свет, ворвавшийся в открытую дверь. Она выскочила на зеленую полянку и подняла лицо к ветерку, струившемуся со снежных вершин. Она едва не ослепла от синевы небес и многоцветия красок, едва не задохнулась от запахов горных трав.
И сначала Моника-ой даже не заметила черных лиц и черных бород басмачей-угольщиков, а когда заметила, улыбнулась им. Моника-ой посмотрела на чернолицых совсем просто. Такие люди ее не пугали. Она их узнала. Все ее чуянтепинские соседи жгли уголь, торговали углем, и она выросла среди них и иначе как дядюшками и братцами их не называла. И они разулыбались ей, когда она появилась в темном четырехугольнике двери, похожая в своем цветастом хан-атласе на горную пери.
Счастливо смеясь, Моника-ой даже радовалась, что она опять на свободе, что ее вырвали из ишанского плена, из мрака хлева, что она дышит чистым воздухом! Ее не удивило то, что она не видит комиссара и его спутников. Она даже не задумалась, почему их нет.
— Хорошо смеешься, — сказал за ее спиной низкий голос Kумырбека. — Раз смеешься, здоровая значит, а здоровая здоровых детей рожает.
Похохатывая, Кумырбек прошелся бочком-бочком, выпячивая свое брюхо и не спуская глаз с Моники. Так прасол на скотском базаре оценивающе посматривает на выведенную на продажу телку.
— Царская дочь, а здорова, не зря жила в хлеву. Что, тебе сено давали? Хо-хо!
Моника-ой ему приглянулась, и он даже сделал движение, чтобы погладить ее по плечу.
Девушка отпрянула и в протянутой руке выставила вперед книжку-талисман. Смутная догадка мелькнула в голове басмача.
— Э, что такое? — зашумел он. Книга сама по себе не вызывала
