Дженет Уинтерсон - Страсть
Но он не был трусом. Патрик говорил, что Анри много раз рисковал жизнью, вытаскивая из-под огня раненых.
Анри…
Сейчас я не навещаю его, но каждый день машу ему рукой, проплывая мимо в одно и то же время.
Когда он сказал, что слышит голоса — матери, повара, Патрика, — я попыталась убедить его, что никаких голосов нет, а есть лишь те, что мы творим сами. Я знаю: иногда мертвые вопиют, — но знаю я и то, что мертвые жаждут внимания. Я убеждала его прогнать их и сосредоточиться на себе. В сумасшедшем доме нужно беречь рассудок.
Он перестал рассказывать мне о голосах, но от сторожей я слышала, что каждую ночь он просыпался с криком от того, что хватал себя за горло, готовый удавиться. Это беспокоило соседей, и Анри перевели в одиночку. После этого он стал намного спокойнее и начал писать при лампе, которую я тоже ему привезла. В то время я еще не оставила планов его освобождения, я была уверена, что смогу это сделать. Я познакомилась со сторожами и думала, что сумею выкупить его деньгами и любовью. Мои рыжие волосы притягивали всех. В те дни я еще спала с ним. У него было стройное мальчишеское тело, оно лежало на мне, как свет на листе бумаги, и поскольку я сама учила его любить меня, ему хорошо это удавалось. Он совершенно не знал, как в таких случаях поступают другие мужчины, не понимал, что совершает его собственное тело, пока я не показывала ему. Он дарил мне наслаждение, но когда я следила за его лицом, то видела, что для него это — нечто большее. Если меня это тревожило, я отмахивалась от таких мыслей. Со временем я научилась отыскивать наслаждение и не интересоваться, в чем.
А потом случились две вещи.
Я сказала ему, что беременна.
И сказала, что через месяц он будет свободен.
— Тогда мы сможем пожениться.
— Нет.
Я взяла его за руки и попыталась объяснить, что не выйду замуж во второй раз, что он не сможет жить в Венеции, а я не смогу жить во Франции.
— А что будет с ребенком? Как я узнаю о ребенке?
— Когда все успокоится, я привезу тебе ребенка, а ты сможешь приехать сюда. Я что-нибудь придумаю. Может, отравлю Пьеро. Мы найдем способ. Но ты должен вернуться домой.
Он промолчал, а когда мы кончили заниматься любовью, взял меня за горло и медленно высунул язык, похожий на розового червяка.
— Я твой муж, — сказал он.
— Перестань, Анри.
— Я твой муж, — повторил он и потянулся ко мне. Его остекленевшие глаза были круглыми, а язык розовым.
Я оттолкнула его; он скорчился в углу и заплакал.
Он не позволил мне утешить его, и с тех пор мы больше не занимались любовью.
Не из-за меня.
Наступил день его побега. Я примчалась за ним, перепрыгивая через две ступеньки, и, как обычно, открыла дверь своим ключом.
— Анри, ты свободен. Пойдем отсюда.
Он уставился на меня.
— Здесь был Патрик. Вы с ним разминулись.
— Идем, Анри. — Я заставила его встать на ноги и потрясла за плечи. — Мы уходим. Посмотри в окно, там наша лодка. Это парадная гондола, я снова развела хитрого епископа.
— До воды далеко, — сказал он.
— Тебе не придется прыгать.
— Не придется?
Его глаза стали тревожными.
— А мы успеем спуститься по лестнице? Он не схватит нас?
— Никто нас не схватит. Я подкупила сторожей, сейчас мы уйдем отсюда, и ты больше никогда не увидишь это место.
— Это мой дом. Я не могу уйти. Что скажет мама?
Я сняла руки с плеч Анри и взяла его за подбородок.
— Анри. Мы уходим. Пойдем со мной.
Но он не шел.
Ни через час, ни через два, ни на следующий день. А потом я уплыла. Одна. Он даже не подошел к окну.
— Вернись за ним, — сказала моя мать. — В следующий раз он поведет себя по-другому.
Я вернулась за ним. Точнее, вернулась в Сан-Сервело. Вежливый сторож из отделения для богатых выпил со мной чаю и сказал мягко, как мог, что Анри больше не хочет меня видеть. Наотрез отказался.
— Что с ним случилось?
Сторож пожал плечами; так в Венеции говорят все и ничего.
Я возвращалась десятки раз. Вежливый сторож, который хотел стать моим любовником, но так и не стал им, пил со мною чай, а потом давал все тот же ответ: он не хочет меня видеть.
С тех пор прошло много времени. Я вывела лодку в лагуну, бросила весла, и течение принесло меня к его одинокой скале. Я увидела, что Анри высунулся из окна, и помахала ему рукой. Он помахал в ответ, и я подумала, что он захочет меня увидеть. Но он не захотел. Не захотел увидеть ни меня, ни ребенка. Девочку с копной волос цвета рассветного солнца и ножками, как у Анри.
Теперь я проплываю мимо каждый день, он машет мне рукой, но мои письма возвращаются нераспечатанными, и я знаю, что потеряла его.
Наверное, он и сам себя потерял.
Если говорить обо мне, то я по-прежнему греюсь в церкви зимой и на гребнях теплых стен летом, моя дочь умница и обожает следить за тем, как падают кости и ложатся карты. Я не могу спасти ее ни от дамы пик, ни от какой-нибудь другой карты; когда придет время, она вытянет свою судьбу и проиграет сердце. Девушке с огненными волосами ничего другого не остается. Я живу одна. Так лучше, хотя мои ночи не всегда одиноки. Все чаще хожу в Игорный дом, чтобы увидеться со старыми друзьями и бросить взгляд на стеклянный ящичек с двумя белыми руками он по-прежнему висит на стене.
Неслыханно ценная вещь.
Я больше не переодеваюсь. Никакой краденой формы. И лишь изредка чувствую касание той, другой жизни — жизни в тени, от которой я отказалась.
Это город масок. Сегодня ты один, а завтра другой. Вчерашний наряд стал тебе узок. Ты можешь искать себя сколько угодно; если у тебя есть ум или деньги, никто не будет тебе мешать. Этот город построили на уме и деньгах, и мы питаем слабость к тому и другому, хотя они не всегда идут рука об руку.
Я беру лодку, выхожу в лагуну, слушаю крики чаек и думаю о том, где окажусь, скажем, лет через восемь. В той же нежной темноте, которая скрывает будущее от слишком любопытных. Я утешаю себя, что окажусь не там, где я сейчас. Внутренние города обширны, но их нет ни на одной карте.
А что делать с неслыханно ценной вещью?
Теперь, когда она снова вернулась ко мне? Теперь, когда я получила отсрочку, которую могут предложить лишь россказни и байки?
Рискну ли я поставить ее на кон еще раз?
Да.
Apres moi, le deluge[7].
Это неверно. Были утонувшие, но кое-кто утонул и раньше.
Он переоценил себя.
Странно, что со временем человек начинает верить в мифы собственного сочинения.
На этой скале меня почти не трогает то, что происходит во Франции. Какая мне разница, если я — дома, спокойно живу с матерью и друзьями?
