Дженет Уинтерсон - Страсть
Где сегодня ее муж?
Он оставил ее.
Не ради другой женщины. Других женщин он не замечал. Оставил ее совсем недавно, чтобы дальше искать свой Святой Грааль. Он верил в точность своей карты. Верил в существование идеального сокровища.
— Он вернется?
— Может, да, может, нет.
Роковая карта. Непредсказуемая дикая карта, которая приходит, когда ее не ждут. Что было бы, выпади она мне на несколько лет раньше? Я смотрела на свои ладони, пытаясь увидеть другую жизнь. Параллельную. Точку, в которой я раздвоилась, и первое «я» вышло замуж за толстяка, а второе осталось здесь, в этом элегантном доме, чтобы каждый вечер обедать за овальным столом.
Не тем ли объясняется чувство, когда мы встречаемся с кем-то незнакомым и сразу понимаем, что знали его всю жизнь? Что нам известны все его привычки? Может, наши жизни распахиваются, как веер; мы знаем только одну жизнь, но иногда по ошибке ощущаем другие.
Когда я встретила ее, то сразу поняла, что она моя судьба. Это чувство не изменилось, хотя остается невидимым. Да, я уезжала за тридевять земель и любила других, и все же нельзя сказать, что я оставляла ее. Иногда я пила кофе с друзьями или в одиночку шла по слишком соленым водам — и оказывалась в другой жизни, прикасалась к ней и видела ее так же ясно, как свою собственную. А если бы в пору нашего первого знакомства она жила в этом элегантном доме одна? Наверное, я бы никогда не осознала других своих жизней; они были бы мне не нужны.
— Ты останешься? — спросила она.
Нет, не в этой жизни. Не сейчас. Страсти нельзя приказывать. Страсть не похожа на доброго джинна из бутылки, готового даром выполнить три наших желания. Страсть приказывает сама и очень редко — так, как предпочли бы мы сами.
Я злилась. Каким бы ни был человек, в которого вы влюбились с первого взгляда — не полюбили, а именно влюбились — вы всегда будете злиться на него, потому что он лишает вас способности мыслить логично. Вы можете поселиться в другом месте, можете быть счастливы, но тот, кто забрал ваше сердце, всегда будет властвовать над вами.
Я злилась, потому что она желала меня и заставляла меня желать ее. Потому что я боялась того, что это означало. А означало оно нечто большее, чем краткие встречи в людных местах и украденные у кого-то ночи. Страсть будет семь лет трудиться в полях ради любимого еще семь лет пахать за бесценок, но страсть горда и не станет питаться чужими объедками.
У меня были романы, будут и другие, но страсть — это для фанатиков.
Она снова спросила:
— Ты останешься?
Когда впервые познаешь страсть на склоне лет, расстаться с ней куда труднее. Тем, кто встретил это чудовище слишком поздно, предлагается дьявольский выбор. Сумеют ли они сказать «прощай» всему, что знали, и выйти под парусом в незнакомое море, где может и не встретиться земли? Сумеют ли отречься от простых вещей, что делают жизнь сносной, и отвергнуть чувства старых друзей, а то и возлюбленных? Иными словами, смогут ли они вести себя так, словно стали на двадцать лет моложе, а за горизонтом их ждет земля обетованная?
Вряд ли.
А если смогут, то стоит кораблю удалится от берега, их придется привязать к мачте, потому что зов сирен страшен, и они могут сойти с ума, думая о том, что потеряли.
Таков один выбор.
Другой состоит в том, чтобы научиться обманывать; делать то, что мы делали девять ночей подряд. Скоро у вас устанут руки, если не сердце.
Два.
Третий заключается в отказе от страсти. Разумный человек не станет держать в доме леопарда, каким бы ручным тот ни казался. Вы можете решить, что сумеете прокормить его, а ваш сад достаточно велик, но в глубине души будете знать, что ни один леопард не удовлетворится тем, что имеет. На смену девяти ночам должны будут прийти десять, а каждая безумная встреча заставит вас еще сильнее желать новой. Любви никогда не хватает еды и сада.
Поэтому вы отказываетесь, а потом узнаёте, что в вашем доме поселился призрак леопарда.
Когда страсть приходит на склоне лет, ее трудно выдержать.
Еще одна ночь. Как заманчиво. Как невинно. Конечно, я могу остаться, не правда ли? Подумаешь, всего одна ночь, какая разница? Нет. Если я почувствую запах ее кожи, снова прикоснусь к ее обнаженному телу, она протянет руку и вынет мое сердце, как яйцо из птичьего гнезда. Мое сердце не успело обрасти ракушками, и я не сумею избежать ее. Если я дам волю страсти, моя настоящая жизнь, жизнь из плоти и крови, которую я знаю лучше всего, исчезнет и я стану снова питаться тенями, как те печальные духи, от которых бежал Орфей.
Я пожелала ей спокойной ночи, слегка прикоснулась к ее руке и возблагодарила темноту за то, что не увидела ее глаз. В ту ночь я не спала, а бродила по темным закоулкам, надеясь, что прохладные стены и мерный звук прибоя помогут мне успокоиться. Утром я заперла двери своего дома и больше туда не вернулась.
А что было с Анри?
Я уже говорила, что первые несколько месяцев считала его прежним. Он попросил привезти ему письменные принадлежности и, казалось, задался целью заново воссоздать годы после ухода из дома, время, проведенное со мной. Я знаю, он любит меня. Я тоже люблю его, но братской, кровосмесительной любовью. Он трогает мое сердце, однако не заставляет его разлетаться на куски. Он не мог бы украсть его. Думаю, для него все сложилось бы иначе, если бы мне удалось ответить на его страсть. Этого еще не сделал никто, а сердце Анри слишком велико для его костлявой груди. Кто-то должен был взять это сердце и дать ему покой. Он часто говорил, что любит Бонапарта, и я верю ему. Бонапарт, колоссальный император, призвал его в Париж, протянул руку к Ла-Маншу и заставил Анри и тех простых солдат почувствовать, что Англия принадлежит им.
Я слышала: едва открыв глаза, утенок привязывается к первому существу, которое видит, и не всегда это бывает утка. Именно так случилось с Анри; он открыл глаза и увидел Бонапарта.
Вот почему он так ненавидит его. Он разочаровался в нем. Страсть не любит разочарований.
Самое унизительное на свете — понимание, что страсть твоя того не стоила.
Анри — мягкий человек. Мог ли он повредиться в рассудке, убив повара? На пути из Москвы он рассказывал, что за восемь лет военной службы никому не причинил вреда. Восемь лет сражений, а самый худший его проступок заключался в том, что он сбился со счета, убивая кур.
Но он не был трусом. Патрик говорил, что Анри много раз рисковал жизнью, вытаскивая из-под огня раненых.
Анри…
Сейчас я не навещаю его, но каждый день машу ему рукой, проплывая мимо в одно и то же время.
Когда он сказал, что слышит голоса — матери, повара, Патрика, — я попыталась убедить его, что никаких голосов нет, а есть лишь те, что мы творим сами. Я знаю: иногда мертвые вопиют, — но знаю я и то, что мертвые жаждут внимания. Я убеждала его прогнать их и сосредоточиться на себе. В сумасшедшем доме нужно беречь рассудок.
