Константин Жемер - Висельник и Колесница
- Да нет же, вашвысбродь! – возразил Ильюшка. – Сами ж говорили, кабы я цыганом стал! А сталбыть, и воровал бы тогда, коней уводил, кур тащил!
- Я тебе покажу, кур-р-рва! – захохотал пуще прежнего Максим. – Кур он воровать будет! У-у-у!
- Экий, Максим Константиныч, денщик у тебя говорливый! – вмешался генерал Семёнов, который некоторое время прислушивался к разговору. – Прямо не денщик, а мыслитель! Ломоносов! Да что там Ломоносов – Аристотель, мать его! Свободу ему подавай! А шпицрутенов, ваша премудрость, не желаете?
От такого Ильюшка побледнел как полотно и вобрал голову в плечи.
- Иногда, Василий Игнатьевич, в полемике полезно выслушать мнение простого народа, – возразил Крыжановский, ободряюще подмигнув Илье.
- Не вижу смысла полемизировать! – зарычал Семёнов. – Целый народ веками живёт, словно крысы – там украдут, здесь ухватят объедков – тем и счастливы! Бессмысленное существование, никаких высоких целей и устремлений. Одно только примиряет меня с цыганами – песни да танцы у них зажигательные. Хорошо идут под добрую чарку…
- Не скажите, генерал! Что-то упоительное и пьянящее есть в абсолютной свободе, ежели всяк её вожделеет? – кивнув на Ильюшку и вытирая рот платком, возразил Толстой. – Счастье? Интересно, можно ли прикоснуться к счастью? Не родиться с ним, а именно прикоснуться?
- Ну-у, Федорас, тебе видней, лучше тебя в дикарях никто не разбирается, – ехидно пророкотал Семёнов.
- Антипатия к цыганам и прочим племенам, живущим в согласии с матушкой-природой, идёт не от мудрости, а прежде всего – от высокомерия и непонимания, – продолжил Американец. – Да-да, Василий Игнатьевич, вас это касается как никого другого.
При этих словах воспитанный Илья Курволяйнен убрался куда подальше от спорщиков.
- Суть ваших воззрений вполне понятна, – голос Американца стал подобен рыку Семёнова. – Они, курвы, коней воруют! Они, курвы, колдовством да ворожбой промышляют! Они, курвы, оброк через раз платят! Они, курвы, кибитками дороги бьют! Словом, греховоды знатные! Выходит, духу их не должно быть на русской земле! Отчего же тогда, генерал, вы сейчас в таборе?
- М-да… – только и вымолвил Семенов.
- В завершение полемики могу сказать – это настоящее счастье, когда твой дом – весь мир! О, mon general! Это – грандиознейшее чувство! Лежать на вершине невысокого сплющенного холма в краях, где даже холмы зовут по-своему – ува-алы… – почти любовно протянул Толстой. – И вот, лежа на вершине увала, ты смотришь в небо! Но грандиозно не небо! Небо, наоборот, одиозно! Им так часто бьют по голове попы и клирики, что, хочешь-не хочешь – начнёшь воротить нос! Нет, молчи, полковник, знаю твою религиозность! Я для того и вспомнил о небе, чтобы сказать: лежа в неизведанной дали, глядя вверх, думаешь не о Боге, а о том, как много же ты ещё не видел в жизни!
Толстой мечтательно запустил пальцы в картуз с табаком и принялся набивать трубку.
- Ах, зачем я не цыган, отчего я верноподданный величайшей Империи в мире! Может быть, я хотел не этого, господи! Почему не мог я родиться среди индейцев в далекой, несбыточной и дикой Америке? И бродить по бескрайним просторам…
- Ежели ты, друг мой, взялся петь оды бродяжничеству, тогда среди твоих кумиров должны быть Каин-убивец и Агасфер – вечный жид? – решил остудить пыл компаньона Крыжановский.
Толстой заметно поморщился.
- Господь иногда выбирает странные наказания… Но согласен – это повод задуматься! Цыганское счастье! Faute de mieux![99]
Скрипка заиграла нечто венгерское, зажигательное и перед гостями появился цыган, ведущий на верёвке медведя. Нет, не медведя, а медведицу в короткой юбке, платке и с медными серьгами в ушах. Зверюга кокетливо выплясывала, кружась вокруг себя и забавно порыкивала.
- Где они её прятали в прошлый раз? – удивлённо воскликнул Толстой. – Нечего сказать – хороша! Совершенно подходящая пара нашему дорогому Василию Игнатьевичу.
Максим хорошо приложился к глиняной кружке. Но на душе не полегчало – какое, к чёрту, веселье без Елены! Графа упрашивать не понадобилось, и оба отправились на поиски девушки. Увы, в таборе её не оказалось.
Далеко за деревьями послышался знакомый серебристый смех. Тихо ступая, чтобы не спугнуть красавицу, Максим с Фёдором пошли на звук и углубились в густой еловый бор.
Елена стояла в центре небольшой поляны. Наперекор всяким законам и обычаям, девушка облачилась в мужской кожаный костюм. Куда подевались цыганские цветастые юбки? Где серебряные монеты, украшающие волосы? Где нескончаемые бирюльки, нанизанные на веревочки-ниточки? И что, наконец, делает в маленькой руке длинный витой кнут?
Напротив врос землю Виорел Аким. Он надел явно парадный наряд: дорогие сапоги с широкой голенью, хлопающей при ходьбе, изабратовые[100] штаны и такая же куртка, на голове – молдавская шапка, что зовется не то «кэчула», не то «кахула». Кнут в руке и у него.
Ни Максим, ни Фёдор не успели сказать ни слова – кнуты со свистом взлетели вверх.
- Цыганский поединок! – едва слышно выдохнул Крыжановский. – Слышал, у сего племени не зазорно поднимать руку на женщин.
- Поединок – ненастоящий! – так же тихо ответил Толстой, рукой останавливая негодующий порыв товарища. – Вождь влюблён и не станет бить всерьёз. Но чем же он ей не угодил?
Граф ошибся. Цыгане бились по-настоящему. «Вождь», как прозвал его Фёдор, выбрал тактику выжидания. Ведь что такое разгневанная женщина? Стихия! Абсолютно неуправляемая и нисколько не считающаяся с ущербом! Нужно переждать первый порыв и брать голыми руками. Всё так, всё верно! Только отчего-то прошла первая буря, но девушка в мужском одеянии, похожая на фурию, не растеряла внутреннего огня! За первой бурей прокатилась вторая, потом и третья!
Одежда Акима изрядно пострадала, кое-где на ней проступила кровь. Мужчина еле держался на ногах. Елена же получила раз по плечу – больше до неё дотянуться не получилось.
Перекрученные жилы плетей хлопали в воздухе. Виорел Аким постарался наверстать упущенное, подскочить и свалить противницу. Ничего из этого не вышло, зато кнут Елены ещё раз хорошенько прошёлся по плечам противника.
Толстой довольно ухмыльнулся про себя: «Определённо, не люб вождь молодухе!»
На завершающих ударах, когда стало ясно, что, несмотря на логику мироздания мужчина проиграл, Толстой стянул перчатки и убрал за пояс.
Кнут смирно повис на плече девушки, глаза гневно вскинулись на непрошенных свидетелей, когда Американец, выйдя из-за дерева, громко зааплодировал. Битый и опозоренный вождь попятился, а затем бросился напролом в чащобу. Американец проводил его насмешливым взглядом и громко сказал:
