Елизавета Дворецкая - Ветер с Варяжского моря
– Послушай-ка, душе моя, – заговорил Милута с ней на другой день после поединка у священных камней. – Со дня на день я в чудь уеду – хочешь ли со мной?
– Нет!– поспешно воскликнула Загляда.
– И я так думал, что нет, – не удивившись, ответил Милута. – И я не слепой, вижу, что тебе чудской жених не так уж по сердцу пришелся…
Милута задумался, а Загляда отвела глаза, боясь, что сейчас отец скажет: «А кто тебе по сердцу, я знаю… Да только ты эти глупые мысли брось!» Но Милута ничего не сказал о Снэульве.
– Придется, видно, тебя больной сказать, – добавил он погодя, думая о чудинах. – А то обидятся – и в гости звали, и сватали. Стало быть, хозяйничай тут без меня. С Зиманей и Белым Медведем не пропадешь. А я напоследок еще к посаднику зайду, поклонюсь о тебе, и к боярыне княщинской. Она сама словенского рода, ласковая, заботливая, коли что– не даст тебя в обиду.
Загляда согласно кивала головой, довольная, что все так устраивается. О молодой жене княщинского воеводы Оддлейва в Ладоге шла добрая молва, Загляда и сама не раз слышала от боярыни Ильмеры ласковое слово.
– Да вот еще – не оставить ли тебе и Спеха? – предложил Милута. – Будет тебя своими байками развлекать. Где ты там, соловей наш голосистый?
Протянув руку, Милута пошарил на полатях, и оттуда тут же свесилась растрепанная светло-рыжая голова. Спех перед поездкой отсыпался впрок, и ему совсем не понравилось дело, ради которого его разбудили. Встревожившись, он скатился с полатей, торопливо приглаживая пятерней растрепанные вихры. У него были свои причины желать поездки в чудь. Мансикка, ради которой он каждый день теперь наряжался в беленую рубаху и подаренные варягами сапоги, должна была вернуться в лесной поселок вместе со всей родней, и парню очень хотелось оказаться снова вместе с миловидной девушкой-земляничкой.
– А ты-то как же, господине мой? – встревоженно заговорил Спех, одергивая рубаху. – Загляда-то в тихом-мирном городе остается, у посадника и боярыни под крылом, чего за нее тревожиться? А баснями ее Белый Медведь лучше меня позабавит. Я-то языкам и плетениям словесным не учен… – Спех бросил на Загляду обиженный взгляд, ревнуя ее к Тормоду и его северным стихам – А ты-то в лес едешь, к чуди! А чудь-то тоже вся разная! Кто друг нам, а кто и нет! Далеко ли до беды!
– А как же Тармова племянница? – подхватила Загляда, вспомнив о том, о чем сам Спех не решился упомянуть. – Ты же почти уговорился их сосватать!
– Больше-то речь о тебе шла, – напомнил Милута и тайком вздохнул. Он не мог неволить любимую дочь к нежеланному замужеству, но был всей душой огорчен тем, что такой выгодный жених ей не по сердцу.
– Ну, меня им не видать, а Спеха надо привезти! – решительно убеждала его Загляда. Она помнила, какими мрачными глазами Спех смотрел на нее и Снэульва, и вовсе не хотела держать его при себе. – А то вовсе чудины разобидятся: говорили про два сватовства, а как до дела, так ни жениха, ни невесты нет!
Должно быть, их дружные уговоры убедили Милуту – он больше не заговаривал о том, чтобы оставить Спеха в Ладоге. Парень повеселел, надеясь на скорую, встречу е Мансиккой, и стал приводить себя в порядок.
– Ты, батюшко, как сам знаешь, а я бы Загляду к варягам в гости не брал! – рассуждал он, принявшись чесать волосы, а вернее, немилосердно драть их костяным гребнем. – Нечего ей там делать. Они ведь, лиходеи известные, девок наших любят! А Загляда во всей Ладоге лучшая невеста – наш товар дорогой, дома-то сохраннее будет!
– Вот ведь заботник! – со смехом и возмущением фыркнула Загляда. – Умылся бы сперва! Вот был бы ты у настоящего воеводы, а не у купца в дружине —поглядела бы я, как бы ты стал воеводе советы давать!
– Да, сыне, крепко тебе от того парня досталось! – посмеиваясь, ответил Милута. – Синяки уже сходят, а зол ты на все ихнее племя!
– Чего я злой? – обиделся Спех. – Будто я один варягов опасаюсь! Про Ерика забыли разве?
– А про гостей он прав, душе моя! – сказал Милута дочери. – Коли ты к чудинам ехать не хочешь, то и к варягам тебе бы не ходить. Хотя и звали…
– Как скажешь, батюшко! – легко согласилась Загляда. Раз она не ехала в чудские леса, то и варяжских гостей ей не было жалко. – Я к Тормоду на берег пойду. Он там большую шнеку кончает, давно зовет поглядеть.
– Ступай, ступай! – позволил Милута, довольный, что дочь не настаивает идти на Варяжскую улицу. Отказать, ей он, как в душе знал, не смог бы. – А Спех тебя проводит. Ему ведь тоже мало радости к своему супротивнику в гости идти. Так, соловию?
– Да уж! – хмуро согласился Спех, натягивая на ногу кожаный поршень и принимаясь крестить ногу ремешком. Встречи с Мансиккой сегодня не ожидалось, и он не хотел трепать на вымоле сапоги. – Мало радости на варяжин глядеть. Лбы – что у быков, глянет – что ножом тыкнет!
Спеху и правда не хотелось лишний раз видеть Снэульва и вспоминать о своем унижении. Примирение и подарки поправили его честь в глазах товарищей, но сам себе он не мог не признаться, что никогда в жизни ему не побить длиннорукого свея. А кому же приятно сидеть напротив того, кто тебя бил?
Варяжская улица располагалась недалеко от Олеговой крепости и торжища. Вдоль улочки стояло несколько просторных гостиных дворов, принимавших на постой торговых гостей из северного заморья. Столбы их и причелины украшала варяжская деревянная резьба с переплетенными головами и лапами зверей, на одной крыше возвышался резной змей, снятый со штевня какой-то старой шнеки, на другой – бронзовый литой флюгер. Кое-где улица была замощена старыми корабельными досками. По пути до двора, где остановился Асмунд, Милута с Осеней и несколькими гридями прошли мимо старого варяжского святилища. Обрушив четыре стены друг на друга, их так и бросили. На следующее лето над развалинами прошумел пожар, сожравший дом Тормода, после чего Белый Медведь и пришел жить к Милуте. А старое святилище так и осталось лежать кучей черного угля, буйно заросшей со временем бурьяном и репейником. Обитатели ближних улиц рассказывали, что по ночам, особенно в велики-дни, над развалинами сияет призрачный свет. Боясь нечистого места, никто здесь не селился, даже под хлев никто не смел занимать землю, когда-то принадлежавшую богам.
Асмунд Рейнландский встретил Милуту с его людьми хорошо, как дорогого гостя. Бревенчатые стены палаты были завешаны крашеным сукном, под ногами на полу шуршал свежий камыш. Асмунд тоже в скором времени собирался уезжать из Ладоги, и оба купца увлеченно говорили о делах.
– Мы тоже едем в лес к бьярмам за меха, – говорил Милуте Асмунд. – Свеар давно знают пути, где есть хорошие меха. Много годов люди из Свеаланд ездят в Бьярмаланд[130], там берут канаты для ладьи, кость, шкуры, меха. А бьярмы и финны любят наше серебро. – Он показал на свою круглую застежку, покрытую красивыми узорами.
