Беглая княжна Мышецкая - Владимир Иванович Буртовой
Крикнуть «караул!» ему не дали – Спирька ткнул саблей в живот, и стрелец из сотни Ивана Балаки, в тумане принявший рослого Спирьку за своего пятидесятника Янку Сукина, кулем свалился на утоптанную у костра траву, и его два товарища из пришлых с засеки казаков не успели ухватиться за ружья для споловшего выстрела, сморила их в тиши туманной коварная предутренняя дрема.
Спирька трижды поухал филином, и со стругов на берег, стараясь не шуметь, посыпались стрельцы Афанасия Козинского и три сотни московских стрельцов, присланных из Синбирска на стругах в подкрепление белоярскому гарнизону. Спирька с двумя бобылями да с тремя особо доверенными ярыжками от приказной синбирской избы сбежали с мыска, доложили старшему в походной команде:
– Готово, стрелецкий голова! Дозор воровской убаюкали до смерти, раньше Страшного суда не опомнятся! Можно теперь и под Усолье крадучись идти, пока воровское становище не проснулось!
Афанасий Козинский, человек бывалый и воевавший в недавнюю польскую кампанию, не попер на вооруженный лагерь казаков прямо, поделил свой отряд на две части, поставил в проводники по бобылю и скрытно подступился к Надеиному Усолью.
И если бы не брехливые собаки, которые были при караульных казаках на ближних заставах! Учуяли в тумане чужих, лай подняли такой, что хоть святых из церкви выноси! Тут и караульные всполошились, толком не разглядев еще сквозь пелену тумана противника, ударили из ружей, почти не целясь, да и метнулись к стану, укрываясь за плетеную изгородь на невысоком валу.
– Сполох, казаки! За мной! – Иван Балака с теми, кто был с ним в одной избе, схватил заряженное с вечера ружье, сунул за кушак саблю и пистоль и выскочил на улицу – а туманище такой, хоть глаза коли, в двадцати шагах ничего не разглядеть – то ли надолба торчит, то ли враг хитрющий так вытянулся! Кинулся Иван на выстрелы к восточной стороне, решив наверняка, что воеводские стрельцы подступили от протоки, да навстречу ему уже бежали чужие, а кто-то громко и, похоже, радостно кричал:
– Здесь их начальный сотник! А здесь сам воровской атаман Ромашка! Имайте воровских заводчиков!
– Ах, ты, изменщик! – выкрикнул в ярости Иван Балака, догадавшись, кто навел тайно на Усолье воеводских стрельцов. – Лови награду, иуда!
Бабахнул выстрел, и один из бобылей кувыркнулся под ноги набегающим, ближнего стрельца Балака остановил из пистоля, но огромного роста стрелец ухватился уже за саблю, вскинул ее резко, норовя одним ударом развалить дюжего стрельца надвое. Балака отпрянул, успел краем глаза увидеть, что вокруг закипела уже невыгодная для казаков свалка, крикнул:
– Уходите, казаки-и! Уходите к атаману-у! Тамо воеводским псам несдобровать! – и свою саблю выхватил, схлестнулся со Спирькой, который вбежал в стан разинцев одним из первых.
А крики понеслись и со стороны южного края Усолья, и оттуда ударили нападающие. Ахнули залпом пищали, а потом покатилось воинственное стрелецкое «ура-а!» – пошли на приступ казацкого стана.
– Не выпускай воров из села! – кричал неподалеку от бившихся на саблях Балаки и Спирьки стрелецкий голова Козинский. – Хватайте и секите, а уходить не давайте!
– Накось, хватай, пес воеводский! – кричал Иван Балака, отбиваясь от Спирьки, а тот медведем лез, саблей легче, чем деревянным черпаком, размахивал, зубы оскалил в ярости – рычит, сечет саблей с плеча на плечо и прет напропалую, будто и страх смерти ему вовсе неведом!
– Посторонись, Иван, я его в перехват возьму! – неожиданно из-за угла избы вылетел с оглоблей в руках Янка Сукин. Не успел Спирька понять всю для себя опасность, как, коротко прогудев в воздухе, ударила звонкая оглобля. Спирька лишь плечо успел вскинуть, прикрывая голову, охнул, но на ногах устоял – крепок был медведище, к Янке развернулся, да тут Иван Балака не сплоховал, мазнул его саблей наискось сбоку, а куда рубанул, времени разглядывать не было вовсе. – Уводи, Янка, казаков к атаману! Гуртуй вокруг себя и уводи спешно! Упреди Романа, что стрельцы нагрянули…
– И сам-то беги! Не мешкай! Стрельцы лезут со всех сторон! Поопасись! – И пробегавшим мимо казакам, которые отступали от южных изб села, успел крикнуть: – За мной, казаки, не отставай! Держись кучно, так легче прорвемся на волю, к атаману Ромашке! Бей и руби собак воеводских!
А на них еще одна толпа стрельцов навалилась, и вокруг Ивана Балаки – новая свалка, и он рубился, пока чем-то тупым не ударили со спины в голову. Полыхнула красная зарница в глазах, ноги подкосились, и он без памяти упал на чье-то тело…
Очнулся от того, что его волокли за ноги. Должно быть, застонал, потому как тащившие остановились, негромко заговорили между собой, а один из них то и дело кашлял надрывно:
– Живого человека, кха-кха, схоже, тащим, а?
– Надо же, думали, мертвого волокем! Закопали бы живого без соборования! Что делать станем, Фролка?
Издали кто-то раздраженно прокричал:
– Чево там встали, лодыри несусветные! Работайте живее!
– Дык не помер человече! Не до смерти бит!
– Ну, так што? Не нынь, так опосля умрет! Тащите в яму, да зарывайте живее! Стрельцы скоро уходить будут!
– Грешно живого без соборования! – настаивал тот, кого товарищ назвал Фролкой. – У меня и без того по жизни грехов прорва! Скажи стрелецкому голове, куда его деть? Скажет, в яму, так на нем и кара божья будет неминучая за погубленную душу! – твердил упрямый мужик, должно быть, из жителей Усолья.
– Дьявол тебя возьми, козел упористый! Тащите его к обозу!
Ивана опять подхватили под руки, куда-то потащили ногами по земле, потом плюхнули в лицо студеной воды, да так ретиво, что вода хлынула через нос в горло и он закашлял, а от боли голову словно клещами раскаленными стиснуло.
– Во-о, не с того света чих раздается! – словно бы обрадовался кто-то рядом. – Волоките на струг его, стрельцы! Опознали в нем воровского сотника, в кремль к воеводе сведем для пущего спроса!
Тоска подступила к сердцу, Иван сквозь нетерпимую боль подумал: «Почему не до смерти бит, Господи? Теперь воевода пытать да тешиться моими стонами будет…»
Открыл глаза, а над ним небо на диво чистое, и тумана уже нет над селом. Чуть видно, если с трудом повести глазами вбок, стоящие как бы в воздухе вершины высоких сосен, рядом чужие голоса и чей-то несдерживаемый стон… Это он сам стонал, не осознавая этого в полузабытьи.
2
Княжна Лукерья вздрогнула, тревожно натянула повод, останавливая коня, – во тьме раннего утра, в укутанном густым осенним туманом лесу ей почудилось чье-то с трудом сдерживаемое напряженное сопение.
«Неужто медведь? – забеспокоилась княжна Лукерья и положила руку на пистоль. – Тогда конь почему
