Андрей Буровский - Орден костяного человечка
Мигуэль де Саутуола начал исследовать пещеру и все время находил в ней все новые и новые изображения быков и кабанов, сделанные красной, коричневой, желтой и черной краской. В одном из подземных залов он нашел даже изображение неведомого получеловека-полуживотного — возможно, древнего колдуна.
Раскопки в привходовой части пещеры и возле стен ее коридоров и залов дали обширный материал; тогда уже была известна мадленская культура древнего каменного века возрастом от 8 до 15 тысячелетий. Находки в пещере свидетельствовали: ее посещали люди, жившие на земле именно в эту эпоху.
Саутуола сделал то, что должен был, по его представлениям: он вынес свое открытие на суд научного сообщества.
Беда Саутуолы была в том, что он столкнулся с очень убежденными людьми… С людьми, которые были абсолютно уверены в правильности теории Дарвина, в происхождении человека от обезьяны, и в теории прогресса — то есть движения от примитивного к сложному и от грубого к совершенному.
По этим представлениям, первобытный человек, современник мамонта и дикого быка, мог быть только диким троглодитом страшного вида, неопрятным и грубым. Всю жизнь этот дикий человек, только недавно произошедший от обезьяны, с огромным трудом добывал диких зверей, жрал их мясо полусырым или сырым, одевался в плохо выдубленные шкуры, не знал ни семьи, ни государства, ни частной собственности. Смешно и предположить, что такое зверообразное существо могло бы создавать предметы искусства, а тем более — целые картинные галереи.
Саутуола доказывал, что первобытный троглодит мог быть художником ничуть не хуже живущих в XIX веке, а это противоречило тем представлениям о прогрессе, которые сложились у ученых. И научный мир приложил просто титанические усилия, чтобы опровергнуть открытие Саутуолы.
Рисунки в пещерах сделали римляне, доказывали одни. Нет, эти рисунки могли сделать и финикийцы. Что вы, уверяли третьи, — разве вы не видите на стенах пещер благородных пропорций живописи Возрождения?! Рисунки сделаны не ранее XV века, это сразу видно… Находились даже ученые люди, всерьез уверявшие, что рисунки в Альтамире сделали испанские партизаны 1805–1806 годов. Тогда Наполеон завоевал Испанию, но народ поднялся на партизанскую войну, и Наполеон так и не смог назвать Испанию частью своей империи… Партизаны прятались от французских войск в пещерах, им было скучно, вот они и стали от нечего делать рисовать…
А первобытный человек… Как?! Разве вы не знаете, что первобытный человек был жалким, вонючим дикарем, усеянным насекомыми, и был совершенно не способен к изобразительному искусству?!
Естественно, Мигуэля обвинили в том, что он сам нарисовал этих быков и кабанов. Художника шельмовали в печати. С ним обращались, как с жуликом, пойманным на попытке обмануть добрых людей и не заслуживающим снисхождения. Несчастный Мигуэль умер, так и не дождавшись справедливости.
А всего через двадцать лет самые главные, самые влиятельные из его гонителей вынуждены были признать пещерное искусство. Открытия, сделанные самими учеными, свидетельствовали: Мигуэль де Саутуола вовсе не подделал изображений, не выдумал того, чего нет. Он только опередил других, и то случайно…
Надо отдать должное палеолитчикам Франции: стоя на коленях у входа в Альтамиру с зажженными свечами в руках, они просили прощения у того, кому это уже не могло помочь…
Когда Епифанов рассказывал, весь отряд как-то собирался, примолкал, даже картежники откладывали карты.
…А кроме проблем со странностями курганных оградок, организации работ, наблюдения за студентами была у Володи специфическая головная боль: приближался День всемирной солидарности трудящихся. Где-то и у кого-то возможность не праздновать годовщины какой-то чикагской забастовки вызвала только удовольствие, но уж не во глубине сибирских руд, не в этой общественной среде. 1 Мая сулило и предлог напиться, а потом славно подраться и одновременно позволяло выразить лояльность советской цивилизации. Ведь если кому-то и было хорошо в советские времена, то как раз таким, как Петька, Сашка и Николай. Ни понять сущности рухнувшего режима, ни осознать, как много они приобрели с его падением, эти деградировавшие, вечно нетрезвые последствия пьянства нескольких поколений были совершенно не способны.
У них появились новые возможности? Но они вовсе не интересовались этими возможностями и не хотели их использовать. Не поедут же они за границу, не пригласят же к себе пастухов из Австралии для профессионального общения, не порадуются же они, что теперь их страна не вызывает в мире отвращения и страха?
Да они и не понимают всего этого. А понимают ровно одно — что вот, была чуть ли не в любое время суток водка по пять рублей при зарплате в триста, а про хлеб и мясо просто можно было и не думать. У них отняли золотое время, когда можно было пить и не задаваться никакими вопросами!
Эта возможность пить, воровать и не думать покупалась разворовыванием, расшвыриванием на ветер собственных недр, вырубкой лесов, жизнью за счет будущих поколений. Но и этого они не понимают и никогда не захотят понять. Потому что всякая привычка самостоятельно думать, брать на себя ответственность, оценивать положение страны и народа выбита из них еще в поколении дедов; потому что никто из них никогда не думал ни о чем, кроме как о самых простеньких вещах. Мысли у них, как у Буратино — коротенькие-коротенькие, маленькие-маленькие, деревянненькие-деревянненькие.
Праздновать советский праздник они будут истово. Если экспедиция будет праздновать вместе с ними, то неизбежна потеря дистанции. Того принципа, который железно отстаивал Володя с момента знакомства, а помогала ему вся экспедиция: у вас, ребята, свои нравы, у нас — свои.
Если не пить с ними 1 Мая и вообще не праздновать этого давно сгнившего события, то возникнут вопросы: что же это за гады поселились тут, на славном советском хуторе, наши ли вообще это люди и не нужно ли тут же, на этом же месте, набить им морды и выразить таким образом лояльность великой эпохе, когда водка стоила пятерку?
У Епифанова и у Сергея была даже идея — уехать на 1 Мая всей экспедицией в Абакан, да очень уж не хотелось терять минимум три дня: день собирать лагерь, день в Абакане, потом день опять садиться на место…
И еще Володю очень беспокоило, что он не видел до сих пор четвертого пастуха. Что зовут этого неведомого пастуха Гришка, Сашка с Петькой ему еще сказали, но очень неохотно, пожимая плечами в ответ на любые другие расспросы. Они явно не хотели говорить о Гришке, и даже сама тема их пугала.
Несколько раз пытался Володя застать таинственного Гришу врасплох, но всякая попытка неожиданно войти в бытовку не приводила ни к чему. Каждый раз Гришка уходил «на минуточку» — то «до ветру», то посмотреть больных овец, и всякий раз Володя уходил, не дождавшись Гришки, хотя привык ложиться несравненно позже пастухов, а те буквально валились с ног в такое страшно позднее для них время — скажем, в 12 часов ночи.
