Александр Дюма - Граф Монте-Кристо
— Сударь, — сказал он, боясь поверить своему счастью, — я не понимаю, чем я заслужил такую щедрость.
— Очень просто, мой друг, — сказал граф, — я сам был моряком, и ваш рассказ меня очень заинтересовал.
— Раз уж вы так щедры, сударь, — сказал проводник, — то я вам кое-что предложу.
— Что вы можете мне предложить? Раковины, плетеные корзиночки? Нет, благодарю.
— Нет, нет, сударь: это имеет отношение к моему рассказу.
— Неужели? — живо воскликнул граф. — Что же это?
— Дело было так, — сказал привратник. — Я подумал себе: в камере, где человек провел пятнадцать лет, всегда можно что-нибудь найти: и я начал выстукивать стены.
— Верно, — воскликнул Монте-Кристо, вспомнив тайники аббата.
— После долгих розысков, — продолжал привратник, — я заметил, что у изголовья кровати и под очагом камень звучит гулко.
— Да, — сказал Монте-Кристо.
— Я вынул камни и нашел…
— Веревочную лестницу, инструменты? — воскликнул граф.
— Откуда вы знаете? — удивленно спросил привратник.
— Я не знаю, я просто догадался, — сказал граф, — обычно в тайниках тюремных камер находят именно такие вещи.
— Да, сударь, — сказал проводник, — веревочную лестницу, инструменты.
— Они у вас? — воскликнул Монте-Кристо.
— Нет, сударь; все это я продал посетителям; но у меня еще осталось кое-что.
— Что же именно? — нетерпеливо спросил граф.
— Какая-то книга, написанная на полосках холста.
— Как! — воскликнул Монте-Кристо, — у тебя есть эта книга?
— Может быть, это и не книга, — сказал привратник, — во всяком случае она у меня.
— Сбегай за ней, мой друг, — сказал граф, — и если это то, что я думаю, ты не пожалеешь.
— Бегу, сударь.
И привратник вышел.
Тогда Монте-Кристо опустился на колени перед остатками этой кровати, которую смерть обратила для него в алтарь.
— О мой второй отец, — сказал он, — ты, которому я обязан свободой, знаниями, богатством; ты, подобно высшему существу владевший тайной добра и зла; если в глубине могилы от нас остается нечто, что откликается на голос живущих на земле; если, после преображения плоти нечто живое еще носится там, где мы много любили или много страдали, то заклинаю тебя, благородное сердце, высокий разум, проникновенная душа, во имя отеческой любви, которой ты меня подарил, во имя сыновней преданности, которую я питал к тебе, единым словом, знаком, откровением развей мои сомнения, ибо, если они не сменятся верой, они обратятся в раскаяние.
Граф склонил голову и сложил руки.
— Извольте, сударь, — раздался голос позади.
Монте-Кристо вздрогнул и обернулся.
Привратник протягивал ему полоски холста, на которых аббат Фариа запечатлел все сокровища своего знания. Это была рукопись его обширного труда о государственной власти в Италии.
Граф схватил ее, и его взгляд прежде всего упал на эпиграф: он прочел:
«Ты вырвешь у дракона зубы и растопчешь львов, — сказал господь».
— Вот ответ! — воскликнул он. — Благодарю тебя, отец, благодарю.
И, вынув из кармана бумажник, в котором лежало десять тысячефранковых билетов, он сказал:
— Возьми.
— Это мне?
— Да, по с условием, что ты не раскроешь его, пока я не уеду.
И, спрятав на груди вновь обретенную им реликвию, которая была для него дороже всех сокровищ мира, он выбежал из подземелья и прыгнул в лодку.
— В Марсель! — сказал он.
Лодка тронулась. Монте-Кристо устремил взгляд на угрюмый замок.
— Горе тем, — сказал он, — кто заточил меня в эту мрачную темницу, и тем, кто забыл, что я в ней заточен?
Плывя мимо Каталан, граф отвернулся; и, закрыв лицо плащом, он прошептал женское имя.
Победа была полная: граф поборол и второе сомнение. Имя, которое он произнес с нежностью, почти с любовью, было имя Гайде.
Сойдя на берег, Монте-Кристо направился к кладбищу, где его ждал Моррель.
Он тоже, десять лет тому назад, благоговейно искал на этом кладбище могилу, но искал ее напрасно. Он, возвращавшийся во Францию миллионером, не мог отыскать могилы своего отца, умершего от голода.
Правда, старик Моррель велел поставить на ней крест, но крест упал, и могильщик употребил его на дрова, как обычно поступают могильщики со всеми обломками, валяющимися на кладбищах.
Достойный арматор оказался счастливее; он скончался на руках у своих детей и был похоронен ими подле его жены, отошедшей в вечность за два года до него.
Две широкие мраморные плиты, на которых были вырезаны их имена, покоились рядом в тени четырех кипарисов, обнесенные железной решеткой.
Максимилиан стоял, прислонившись к дереву, устремив на могилы невидящий взгляд.
Казалось, он обезумел от горя.
— Максимилиан, — сказал ему граф, — смотреть надо не сюда, а туда!
И он указал на небо.
— Умершие всюду с нами, — сказал Моррель, — вы сами говорили мне это, когда увозили меня из Парижа.
— Максимилиан, — сказал граф, — по дороге вы сказали, что хотели бы провести несколько дней в Марселе: ваше желание не изменилось?
— У меня больше нет желаний, граф; но мне кажется, что мне легче будет ждать здесь, чем где бы то ни было.
— Тем лучше, Максимилиан, потому что я покидаю вас и увожу с собой ваше слово, не правда ли?
— Я могу забыть его, граф, — сказал Моррель.
— Нет, вы его не забудете, потому что вы прежде всего человек чести, Моррель, потому что вы клялись, потому что вы еще раз поклянетесь.
— Граф, сжальтесь надо мной! Я так несчастлив!
— Я знал человека, который был еще несчастнее вас, Моррель.
— Это невозможно.
— Жалкое человеческое тщеславие, — сказал Монте-Кристо. — Каждый считает, что он несчастнее, чем другой несчастный, который плачет и стонет рядом с ним.
— Кто может быть несчастнее человека, который лишился единственного, что он любил и чего желал на свете?
— Слушайте, Моррель, — сказал Монте-Кристо, — и сосредоточьте на минуту свои мысли на том, что я вам скажу. Я знал человека, который жил так же, как и вы, построил все свои мечты о счастье на любви к одной женщине. Этот человек был молод, у него был старик отец, которого он любил, невеста, которую он обожал; должна была состояться свадьба. Но вдруг прихоть судьбы, из тех, что заставили бы усомниться в благости божьей, если бы бог впоследствии не открывал нам, что все в мире служит его единому промыслу, — как вдруг эта прихоть судьбы отняла у него свободу, возлюбленную, будущее, которое он уже считал своим (так как он, несчастный слепец, видел только настоящее), и бросила его в темницу.
— Из темницы выходят через неделю, через месяц, через год, — заметил Моррель.
