Александр Дюма - Граф Монте-Кристо
— Нет, сударь, это было строжайше запрещено; но они обошли это запрещение и пробили ход из одной камеры в другую.
— А кто из них пробил ход?
— Молодой, понятно, — сказал привратник, — он был ловкий и сильный, а бедный аббат был уже стар, да и мысли у него путались.
— Слепцы!.. — прошептал Монте-Кристо.
— Словом, — продолжал привратник, — молодой пробил ход; чем? — бог знает, но пробил. Вот поглядите, следы и сейчас еще видны.
И он приблизил к стене факел.
— Да, вижу, — заметил граф глухим от волнения голосом.
— Потом они начали ходить друг к другу. Сколько времени это продолжалось? Никому не известно. Потом старик заболел и умер. Как вы думаете, что сделал молодой?
— Расскажите.
— Он перенес покойника к себе, положил его на свою кровать, лицом к стене, вернулся в пустую камеру, заделал отверстие и залез в мешок мертвеца. Что вы на это скажете?
Монте-Кристо закрыл глаза и снова почувствовал на своем лице прикосновение грубою холста, еще пропитанного смертным холодом.
— Он, видите ли, думал, — продолжал привратник, — что в замке Иф мертвецов хоронят и, попятное дело, не тратятся на гробы; и он рассчитывал вылезти из-под земли; по, на его беду, в замке был другой обычай; мертвых не хоронили, а просто привязывали к ногам ядро и кидали в море; так было и на этот раз. Нашего молодца бросили в море; на другой день в постели нашли настоящего мертвеца, и все открылось; сторожа, которые бросили в море, рассказали то, о чем не решались сказать раньше: когда мешок полетел вниз, они услышали ужасный крик, который тотчас же заглушила вода.
Граф тяжело дышал, сердце его мучительно сжималось.
— Нет! — прошептал он, — нет! Я сомневался только потому, что начал забывать: но здесь раны моего сердца снова открылись, и я снова жажду мщения.
— А об этом узнике больше ничего не известно? — спросил он.
— Ничего, как есть ничего: понимаете, либо он упал плашмя с высоты пятидесяти футов и убился насмерть…
— Вы сказали, что ему привязали к ногам ядро, он должен был упасть стоймя.
— Либо он упал стоймя, — продолжал привратник, — и тогда ядро потащило его на дно, где он и остался, бедняга!
— Вам жаль его?
— Правду говоря, жаль, хоть он в море был, как дома.
— Почему?
— Да говорят, что этот несчастный парень был прежде моряком, которого посадили в тюрьму за бонапартизм.
— Истина, — прошептал граф, — по воле бога ты всплываешь над водами и над пламенем! Память о бедном моряке еще жива, об его горькой судьбе рассказывают у очага, и все вздрагивают, когда он рассекает воздух и погружается в морскую пучину.
— А его имя вы знаете? — вслух спросил граф.
— Откуда же? — спросил сторож. — Он значился просто под номером тридцать четыре.
— Вильфор! Вильфор! — пробормотал Монте-Кристо. — Вот что ты, должно быть, твердил себе, когда мой призрак тревожил твои бессонные ночи.
— Угодно вам продолжать осмотр, сударь? — спросил привратник.
— Да, покажите мне камеру сумасшедшего аббата.
— Номера двадцать седьмого?
— Да, номера двадцать семь, — повторил Монте-Кристо.
И ему показалось, что он снова слышит голос аббата Фариа, который, в ответ на просьбу назвать себя, через стену крикнул ему этот номер.
— Идемте.
— Подождите, — сказал Монте-Кристо, — мне хочется получше осмотреть эту темницу.
— Это очень кстати, — сказал проводник, — я забыл взять ключ от той камеры.
— Сходите за ним.
— Я оставлю вам факел.
— Нет, возьмите его с собой.
— Но вы останетесь впотьмах.
— Я отлично вижу в темноте.
— Скажите! Совсем, как он.
— Как кто?
— Номер тридцать четыре. Говорят, он так привык к темноте, что заметил бы булавку в самом темном углу своей камеры.
— Ему потребовалось десять лет, чтобы дойти до этого, — прошептал граф.
Проводник ушел, унося с собой факел.
Граф сказал правду: не прошло и нескольких секунд, как он стал все различать в темноте, словно при дневном свете. Тогда он осмотрелся, тогда он по-настоящему узнал свою темницу.
— Да, — сказал он, — вот камень, на котором я сидел. Вот след моих плеч на стене! Вот следы моей крови, они остались здесь с того дня, когда я хотел разбить себе голову об стену!.. Вот цифры… я помню их… я начертал их однажды, когда высчитывал годы моего отца, гадая, застану ли я его еще в живых, и годы Мерседес, гадая, будет ли она еще свободна…
Когда я кончил этот подсчет, у меня мелькнула надежда… Я не предвидел ни голода, ни измены!
И горький смех вырвался у него из груди. Как во сне, перед ним мелькнули похороны отца… Мерседес, идущая к алтарю!
На другой стене ему бросилась в глаза надпись. Она все еще отчетливо белела на зеленоватой стене:
«Боже, — прочитал Монте-Кристо, — сохрани мне память».
— Да, да, — воскликнул он, — вот единственная молитва моих последних лет в этой темнице. Я уже не молил о свободе, я молил о памяти, я боялся сойти с ума и все забыть; боже, ты сохранил мне память, и я ничего не забыл. Благодарю тебя, господи!
В эту минуту на стенах заиграл свет факела; это спускался привратник.
Монте-Кристо пошел ему навстречу.
— Идите за мной, — сказал тот.
Подземным коридором они прошли к другой двери.
В камере аббата воспоминания снова нахлынули на Монте-Кристо.
Прежде всего ему бросился в глаза вычерченный на стене меридиан, при помощи которого аббат Фариа вычислял время; потом он заметил остатки кровати, на которой умер несчастный узник. Вместо ужаса, который он испытал в собственной темнице, здесь графа охватило нежное и теплое чувство, чувство бесконечной благодарности, и на его глаза навернулись слезы.
— Вот здесь жил сумасшедший аббат, — сказал его проводник, — вот оттуда приходил к нему сосед. (И он указал на пролом, который с этого конца остался незаделанным.) — По цвету камней, — продолжал он, — один ученый узнал, что заключенные ходили друг к другу лет десять. Не очень-то весело они, бедные, провели эти десять лет!
Дантес вынул из кармана несколько золотых и протянул их этому человеку, который, совсем его не зная, дважды пожалел его.
Привратник взял деньги, но, при свете факела, он увидел, что посетитель вместо нескольких мелких монет дал ему неожиданно большую сумму.
— Сударь, — сказал он, — вы ошиблись.
— В чем?
— Вы дали мне золото.
— Знаю.
— Знаете?
— Да.
— Вы даете мне эти золотые?
— Да.
— И я могу оставить их себе, по совести?
— И по чести, — сказал граф, цитируя Гамлета.
Привратник изумление посмотрел на него.
— Сударь, — сказал он, боясь поверить своему счастью, — я не понимаю, чем я заслужил такую щедрость.
