Анна Антоновская - Ходи невредимым!
Но тут рослый стрелец, разбросав зевак, падких на веселое зрелище, схватил Гиви за руку:
– Отложи гнев на время!
Трое персиян, парируя удары Дато, напоролись на горластых продавцов и сбили с их голов кадки; рассол густо полился на самих персиян, а соленые огурцы посыпались на молодиц, сбежавшихся из Гостиных рядов.
Визг, смех, и, восхищенные двумя грузинами, не убоявшимися одиннадцати кизилбашей, из толпы внезапно повыскакивали здоровенные парни, закатывая на ходу рукава.
– Бей нечестивцев!
Но четверо персиян уже были не в счет: угрожая гурджи страшными фалаке, один, согнувшись в дугу, стонал, другой прижимал рану на боку, а еще двое – на совсем неподобающем месте.
Гиви, вполне соглашаясь с доводами стрельца, вместе с тем никак не мог, хотя и хотел, расстаться с ногой Булат-бека и волочил ее за собой. Молодицы смущенно потупляли глаза, искоса все же поглядывая на персидскую диковинку. С трудом изловчился Булат-бек и отвалился в сторону, оставив в руке у Гиви диковинку – сафьяновый сапог, обшитый яхонтом и бирюзой.
Боярин Юрий Хворостинин, уведомленный вторым стрельцом: «Напал шахов человек, Булат-бек, на грузинцев нагло!», прискакал как раз вовремя, когда Гиви уже намеревался приняться за другой персидский сапог, а мазандеранцы сцепились с Дато. Приподнявшись на стременах, боярин зыркнул:
– Гей, стой! Кто побоище-то начал?! Виданное ли дело, Булат-бек, на московской земле государеву имени бесчестие творить! – И грузно слез с коня, взял Дато под руку и решительно отвел в сторону. – Не тоже, друг, посольским людям затевать побоище на торжище: холопы радуются.
– Я не забыл, боярин, что нахожусь в Русии, я грузин и чту ваши обычаи. Это персы думают, что вся земля выкрашена шафраном.
– И то ему, Булат-беку, вина же. – И, подойдя к отряхивающемуся персидскому послу, воевода любезно, но строго проговорил: – Как вы шаха своего честь стережете, так и мы. Если ты, великий посол, вернешься без доброго конца, то к чему доброму наше дело пойдет вперед?
– Почет шаху Аббасу! – запальчиво возразил Булат-бек. – А я тень его! Этот гурджи – оубаш. Он поднял оружие на тень шах-ин-шаха! Я к великому государю Русии с большим делом, и жизнь моя под солнцем и луной неприкосновенна!
Толмачил купец Мамеселей легко, словно орехи, сыпал слова. Выслушав толмача, воевода нахмурился:
– Царское величество для брата своего шаха Аббаса, чаю, вас оскорблять не позволит. И для почести шах-Аббасову величеству я, боярин, тебе челом бью и кубок золоченый жалую. Но по задирке твоей тебе ж, чужеземцу, я, воевода, твердо сказываю: впредь тебе, Булат-беку, до того грузинца, до дворянина Дато, в царствующем городе Москве дела нет!
Булат-бек пропустил мимо ушей скрытую угрозу, кинул поводья мазандеранцу и, не удостаивая толпу ни одним взглядом, вошел в персидскую лавку. Мамеселей услужливо опустил полосатый навес.
Тяжело вкладывая ногу в стремя, Юрий Хворостинин обернулся к Дато:
– Лживил Булат-бек! Да посла ни куют, ни вяжут, ни рубят, а только жалуют. – И дружественно кивнул Дато. – И тебя с товарищем жалую в хоромы свои на воскресный пир. А повод к тому ныне – чудесное из огня спасение в Китай-городе дочери сестры моей боярышни Хованской.
Поблагодарив боярина за расположение к ним, Дато поклонился и задушевно произнес:
– С большой радостью мы переступим порог твоего благородного дома. Много красавиц, боярин, видел я на земле грузинской, но родная тебе княжна Хованская – светило из светил!
И Дато рассказал о том, как гибла боярышня, как вынес ее из пламени буйный Меркушка, и, воспользовавшись случаем, попросил Юрия Хворостинина зачислить Меркушку в стрелецкое войско.
– Добро! – проговорил воевода. – На ловца и зверь бежит. Быть удальцу стрельцом в Терках, присылай Меркушку. – И, огрев жеребца татарской нагайкой, на скаку крикнул: – А худо, други, что иной раз сабле нужно в ножнах дремать! – и ускакал.
Нехотя расходилась толпа. Вновь подошедшие узнавали от ярых свидетелей, что «виной всему шиш басурманского царства!» Продавцы, усевшись на перевернутых кадках у полосатого навеса, терпеливо ждали в надежде, что кто-нибудь из кизилбашей высунется из персидской лавки и можно будет ударом по башке отвести душу, – уж больно было жаль просоленных огурцов.
Но полосатый палас неподвижно свисал от шеста до самой земли.
А стрелецкий пятидесятник с отрядом проводил грузин в Греческое подворье.
В сводчатую комнату, где архиепископ Феодосий и архимандрит Арсений после посещения Никитского монастыря вели благочестивый разговор о том, сохранилась ли доныне порода яблони, от коей вкусил Адам, шумно вбежал Гиви, а за ним улыбающийся Дато. Феодосий, отодвинув небесного цвета блюдце с мочеными яблоками, вопросительно посмотрел на азнауров.
– Отцы церкви, – с нарочитым простодушием проговорил Дато. – Булат-бек получил из Ирана сундук, а в нем ковчежец с хитоном господним, похищенным шахом Аббасом из Мцхетского собора.
Выскочи из-под пола яблоко райского соблазна, и тогда бы пастыри не так вздрогнули, как от этой вести, страшной по своим возможным последствиям. Сильный пот выступил на лбу Феодосия, а на щеках архимандрита разлились красные пятна, словно кто-то опрокинул чернильницу на пергамент. Но, соблюдая сан, Феодосий равнодушно вынул четки и отсчитал три, согласно догме.
– Откуда, сын мой, узнал, что в поганом сундуке ковчежец?
– Отец Феодосий, как только шаху в Мцхета рассказали о святыне, он на наших глазах повелел положить хитон в сундук, зашить в палас, вытканный монастырским узором, и бережно доставить в Исфахан. Сегодня по мцхетскому паласу узнал: красные кресты, голубые сосуды – редкий узор. Думаю, «лев» для подкрепления домогательств о торговой дружбе подкинул сундук. – Вместе с двумя евнухами, – запальчиво перебил Гиви, – я тоже их по узору на черепах узнал. Может, царь Русии с помощью евнухов хочет загнать веру в гарем?
– Не кощунствуй, сын мой, не кощунствуй! – заметно встревоженный, проговорил Феодосий.
Смочив холодным квасом платок, Арсений вытер щеки, но красные пятна поползли на шею.
– А может… персы… подменили хитон? – медленно протянул Дато.
Арсений выронил кружку, в широко раскрытых глазах его мелькнула искорка восхищения. И эта искорка, словно перенесясь через стол, заметалась в глазах Феодосия. Иерархи заерзали на скамьях – вот-вот сорвутся и побегут куда-то.
Наскоро благословив азнауров, они отпустили их и плотно прикрыли дубовые двери.
– Увидишь, Гиви, святые отцы вылезут из шкуры агнцев и проведут за нос исфаханского «льва», – шепнул Дато.