Александр Байгушев - Партийная разведка
Меня с недельку потаскали по «административным надстройкам» (к министру печати Свиридову, в отдел ЦК и т.п.), где на меня глядели и делали вид, что чтото решают, хотя без них всё давно решено. И всё обещали помощь и «инструктировали» в том, чего сами не очень понимали. А потом мне сообщили, что приказ подписан, и я могу ехать «на дачу» — по Рублёвке на самый край Москвы, где среди ослепительной зелени недалёко от престижных домов ЦК партии, почти напротив своей квартиры Прокушев разместил в пустующем детсадике, в страшной скученности (так что всё редакторы вынужденно работали по домам) мощнейшеё новое русское издательство «Современник». Так я оказался в русском раю. Это были самые счастливые годы в моей жизни. К сожалению, недолгие.
й По распределению служебных обязанностей я полупод свою ответственность издательский тематический цдан (то есть ни одно имя не могло просочиться мимо #еня), всю рутинную работу по согласованию темплана в ^станциях, а также конечный фильтр — всё «подписание усвет». Ни одна сколько-нибудь вызывающая идеологические сомнения рукопись не должно была идти в набор до моей подписи. Практически получалось, что я — своя предварительная внутренняя проверка перед цензурой, в ЮТОрой было много неприятной, но вынужденной рутины: объяснения с авторами, что можно, а что, увы, ещё нельзя. А ведь были среди авторов самые маститые, именитые, с которыми говорить ох как трудно! А я не имею им права сказать, что это снимаю куски не я, а цензура. Перед авторами мы обязаны были делать вид, что политической цензуры у нас в стране вроде бы как нет. Сказать бы:
— Уж куда я только не звонил, на самый верх обращался, но разрешения оставить оды Сталину в ваших воспоминаниях, товарищ Ваншенкин, нам не дали, хотя вы всего лишь правду пишете: был и такой Сталин для многих!
В итоге Ваншенкин обижался лично на меня, а не на упрямого цензора-«демократа» Солодина. Но чаще, конечно, вместе с автором мы находили разумное решение, ©угубо по моей инициативе «Современник» оперативно издал книгу критики Льва Аннинского. Его всегда недолюбливала цензура, искала у него аллюзии даже там, где их не было. Но тут я сработал хорошо — убедил всех и «тех», и «наших». Андропова даже настолько, что тот сам Позвонил Маркову с рекомендацией перестать зажимать и Чаще печатать «демонстративно не примыкающего к груп-
пировкам Аннинского». Книга Аннинского была раскуплена мгновенно. Это был прорыв.
Очень трудно шла блестящая книга критика Анатолия Ланщикова. Он упоминал имена новых эмигрантов, которые запрещены были к упоминанию спецсписком ГБ. Андропов упёрся, делать кому-то исключения не хотел, даже Ланщикову, к которому в ГБ всегда относились хорошо. Я пожаловался на ГБ в ЦК. Пользуясь своими связями, пытался решить вопрос на уровне Суслова. Доказывал, что Анатолий Ланщиков просто пишет правду — никого не идеализирует. Что запрещением упоминать диссидентов Андропов практически работает на подрывную радиостанцию «Свобода», которая постоянно раскручивает именно эти имена. А мы про них оплеванно, будто виноватые, молчим. Что народу надо всю правду знать, что они из себя представляли до отъезда — еврейские посредственности! Дешёвки, вроде крайне поверхностного модерниста Василия Аксёнова-Гинзбурга! Что-то удалось у Ланщикова отстоять. Но я плакал, потому что нам всетаки пришлось наполовину перевёрстывать замечательную книгу. Хоть мы и шикарную обложку сделали, и тираж увеличили. Не мог же я шепнуть Ланщикову, хоть он был мне по «Русскому клубу» близкий друг, не мог даже своим в издательстве шепнуть — только на ухо одному директору Прокушеву! — что Суслов с Андроповым лишь «наполовину» по этим диссидентам между собой примирились.
Не меньше мне пришлось пережить из-за книги Юрия Селезнёва о Достоевском с её акцентами на духовном отторжении Достоевским Вечного Жида. Слава Богу, тут мы знали, что надо обращаться к его покровителю Зимянину. который цыкнул на цензуру. А когда те всё равно начали
Щряягь права и обращаться уже к Андропову, то вёрстку Прочитал Суслов и поддержал Зимянина без малейших замечаний: «Не хватало нам ещё классиков поправлять, jjy, и что «не хорошо про жидов»? Это мнение Достоевддого, а не Селезнёва, Селезнёв только цитирует. У меня цег вопросов».
Но самой нашей большой победой были — издания федора Абрамова, Василия Белова и Бориса Можаева в неугрезанном виде. Я горжусь, что через меня прошло первое издание «Пряслиных» Фёдора Абрамова. До этого цензура никак не давала издать Абрамова концентрированно — отдельной большой книгой, и можно понять почему: такая сразу сложилась щемящая картина русской муки, такая за деревню нашу русская боль! Что я пробил через «инстанции» эпические романы «Мужики и бабы» Бориса Можаева и «Кануны» Василия Белова, с очень честным, полным слёз взглядом на трагедию крестьянства при коллективизации. И скажу больше — на всю трагедию советской власти. «Кануны» — это самый откровенный и глубокий анализ катастрофы Великой России, я не читал лучше книги.
Я держал в руках красивые тома Абрамова, Белова, Можаева — и хотелось жить, и я поверил, что не зря перешёл в «Современник». Русские что-то могут! Мы поехали с главным редактором Сорокиным и большой русской компанией с тамадой Иваном Шевцовым (как же без него! раз «они» его «антисемитом» объявили, мы ему громадный роман «пробили»), крепко напились в старом Русском купеческом ресторане «Балчуг» — там ещё мои предки Прохоровы пили! — на Софийской набережной напротив Кремля. «Я никого не боюсь, у меня гебешный генерал в замах!» — витийствовал, целуя меня, Сорокин.
Я никогда не был «гебешным генералом». Когда предлагали оформить погоны, всегда наотрез отказывался. Не то чтобы брезговал, пугался дурного общественного мнения. Мне просто хотелось оставаться в номенклатуре ЦК, в номенклатуре каких-никаких, но русских Суслова, Черненко, Брежнева — не Андропова-Файнштеина.
Мы в «Балчуге» долго пели «отмстим неразумным хазарам!» а когда вышли из ресторана на улицу, нам всем было видение: златоглавый Кремль вдруг оторвался от земли и повис на белом облаке, как град Китеж. Несколько минут длилось это видение. Мы всё попадали на колени — крестились. Мы верили: с нами, русскими, Бог!
Насколько уверенно мы себя в «Современнике» чувствовали, можно судить по тому, что мы дерзко занялись — взялись даже… за ревизию официальной трактовки ленинского наследия. Ленинское наследие тогда было, как «Отче наш» перед едой. Когда нужно было что-то сказать, о чем говорить вслух запрещалось — пользовались, как отмычкой, «ленинским наследием». С.Н. Семанов, когда решился сделать в «Русском клубе» доклад о русофобии троцкистов, назвал доклад «Борьба В.И. Ленина против троцкизма в области истории и культуры». И— проскочило! Лениным неистово клялись и тот, и наш лагерь. Сталин якобы возвращал партию к ленинскому наследию после троцкистско-бухаринских ревизий. Хрущёв сваливал Сталина, «возвращаясь к ленинскому наследию». Брежнев уже от «ревизиониста» Хрущёва, «вернулся к ленинскому наследию». Горбачёв уже из «брежневского застоя» обещал вернулся к «ленинскому наследию». Вот мы к юбилею Ленина и решили ни много, ни мало, а насколько предельно возможно «русифицировать» его. Положить рус-
