Луи Буссенар - Жан Оторва с Малахова кургана
Начался разговор, очень оживленный, по-французски. Оторва спрятался за кипарисами и, затаившись под прикрытием нижних ветвей, слушал с бьющимся сердцем.
Сначала говорил женский голос, звонкий, взволнованный и без малейшего акцента.
Оторва вздрогнул. Он сразу узнал этот голос с металлическими нотками, который прежде слышал при трагических обстоятельствах, навсегда запечатлевшихся в памяти. Жан пробормотал про себя слова, которые со времен Альмы преследовали его, как кошмар: «Дама в Черном!»
Она говорила, и ее слова с необыкновенной ясностью доходили до слуха нашего зуава. Его охватила ярость.
— Что ж, мой друг, ваши сведения были великолепны… они нам очень пригодились… К несчастью, они были в кармане бедного графа Соинова, когда его убили на французской батарее.
Незнакомец глухо вскрикнул и отозвался дрожащим от страха голосом:
— Но теперь… это… эти сведения… попадут в главный штаб… Это грозит мне… расстрелом…
— Ну придите же в себя… никто не подозревает, что вы оказываете нам услуги, в которых мы очень заинтересованы, и никакая опасность вам не грозит. Вы по-прежнему будете служить, получая, разумеется, деньги, делу святой Руси!
— Что вы хотите… еще?
— Прежде всего — оплатить ваши услуги! Вот золото… превосходное французское золото. Здесь двести луидоров…[175] целое маленькое состояние по нашим временам.
Оторва услышал позвякиванье металла: проклятое золото, золото измены перешло из рук в руки.
— Мерзавец, — пробормотал зуав, сжав зубы, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не броситься на предателя.
— Вы спрашиваете меня, чего я хочу? Доставьте мне этого демона, связанного по рукам и ногам. Он страшнее любого из ваших лучших полков… Я хочу, чтобы вы отдали мне в руки командира разведчиков, который причиняет нам столько зла… Я хочу, чтобы Оторва оказался в моей власти!
Зуаву не терпелось выскочить из-за кипарисов, как чертик из коробочки, и, прыгнув между собеседниками, закричать во все горло: «А вот и я!»
Но подобная сцена, уместная в театре, была бы глупой в реальной жизни, тем более что предатель вполне мог бы ускользнуть, а его, Оторву, скорее всего убили бы прямо на месте, поскольку Дама в Черном наверняка передвигалась с охраной. Поэтому Жан стоял неподвижно, весь внимание, в глубине души польщенный тем, что неприятель знал его и боялся.
Человек отвечал приглушенным голосом:
— Вы требуете невозможного!
— Это будет оплачено… очень дорого…
— Не все можно купить за золото…
— Говорю же вам, что это необходимо… Я готова пожертвовать на это миллион!
— Вы только зря потратитесь…
Оторва продолжал слушать. Он чувствовал себя единственным зрителем драмы из реальной жизни, которая разыгрывалась на кладбище в двух шагах от города, подвергавшегося бомбардировке!
Напрягая слух, зуав в то же время вспоминал: «Но я ведь знаю голос этого негодяя!.. Черт побери, где же я его слышал? Скотина, бормочет себе под нос, жует слова, а от волнения они звучат глуше, и голос дрожит… О, я вспомню, сейчас вспомню…»
Предатель говорил, приблизившись к своей грозной собеседнице, словно желая придать словам особое значение:
— Но то, что не под силу человеку, сделает ненависть… или хотя бы попытается сделать.
— Вы ненавидите Оторву?
— О да! Всеми фибрами души[176].
И зуав услышал, как несчастный заскрежетал зубами. Затем он продолжил прерывающимся голосом:
— Я отомщу ему так, что это будет хуже смерти… вы слышите, мадам, хуже смерти…
— Что же это будет?
— Бесчестие… разжалование… позор… и, наконец, кара, положенная предателям…
— Прекрасно задумано, ничего большего мне и не надо. И когда вы думаете осуществить этот замечательный план?
— Но… я уже начал… я сею клевету… и она очень быстро дает всходы… прорастает, как сорная трава. Кроме того, я продолжаю играть роль его двойника, чем по меньшей мере его компрометирую.
— Не понимаю.
— Давайте зайдем в часовню, я покажу вам при свете, что я имею в виду… Вы похвалите меня за мою выдумку.
Дверь в маленькое строение, видимо, была открыта, потому что зуав услышал лишь, как ее закрывают. Размышляя о том, сколь удивительно появление Дамы в Черном в такой час и в таком месте, Оторва задавал себе вопрос: «Кстати, откуда все-таки приходит эта проклятая дама? Она возникает внезапно, как черный призрак из могилы или из самого ада… Я должен найти этому объяснение, и я близок к нему — не будут же эти двое век сидеть в часовне. Подождем!»
Молодой человек стоял на своем посту, укрывшись за нижними ветвями кипарисов, но из часовни никто не появлялся. Из-под двери не пробивалось ни малейшего луча света, из строения не доносилось ни малейшего шума — оно застыло, мрачное, непроницаемое и безмолвное, словно окружающие его могилы.
Время шло, и Оторва начал беспокоиться. Тем не менее он не покидал своего поста и не сводил глаз с фасада, на котором едва вырисовывался дверной проем.
Никакого движения! Часы текли, нескончаемые, тревожные, мучительные. Оторва начал задаваться вопросом, не стал ли он жертвой наваждения. Наконец забрезжил рассвет, а часовня по-прежнему оставалась закрыта.
— Гром и молния! — воскликнул Жан, охваченный яростью. — Я должен понять, в чем тут дело!
Он осмотрелся по сторонам, выискивая глазами, чем бы взломать дверь, и увидел куски проржавевшей решетки, обветшалые железные кресты. Подобрав перекладину креста, смельчак сунул ее в замочную скважину и слегка нажал. При первой же попытке полотно двери подалось, и Оторва стремительно ворвался в часовню.
Крик изумления вырвался из его груди. Маленькое помещение было пусто.
«Черт побери! Меня обвели вокруг пальца!»
Четыре метра в длину и четыре в ширину, пол, выложенный плитами, кропильница[177], два стула, две скамеечки для молящихся, алтарь[178] с иконами вдоль стены — убранство было небогато.
«Здесь не спрятаться и крысе! — сказал он себе в отчаянии. — Но я же видел, своими глазами видел, как два человека зашли сюда и не вышли… И других входов, кроме этой двери, нет… И стены целы!.. И никого!.. Эх, если бы я был суеверным… Ну же, подумаем трезво… Ведь на войне случается всякое, а невозможное — тем более!»
Жан вышел из часовни и, пробираясь под ветвями кипарисов, окаймлявших центральную аллею, возвратился к воротам, где оставил свой мешок и карабин. Он поднял мешок, взял за перевязь Дружка и возвратился к часовне.
Бессонная ночь на посту, утренний воздух возбудили его аппетит. Он открыл мешок, достал оттуда полкаравая, кусок сала, щепотку соли, устроился на стуле и, как голодный волк, накинулся на еду; лихо расправившись за несколько минут со скромным завтраком, запил его стаканом крымского вина и проговорил будничным тоном:
