Роберт Харрис - Очищение
— Передай это консулу, — прошептал он мне, и, прежде чем я смог ответить, исчез.
Я оглянулся. Более ста сенаторов разговаривали, разбившись на небольшие группки. Насколько я мог судить, никто не заметил нашего контакта.
Я поспешно вернулся к Цицерону и передал ему записку. Нагнувшись к его уху, сказал, что это от Курия…
Он развернул ее, прочитал — и его лицо напряглось. В записке было написано, что его собираются убить завтра, во время голосования. Именно в этот момент появились авгуры и провозгласили, что предзнаменования были благоприятными.
— Вы в этом уверены? — спросил Цицерон мрачным тоном.
Они торжественно подтвердили свое предсказание.
Я видел, как в уме хозяин просчитывает свой следующий ход. Наконец он встал, знаком показал ликторам, что те должны забрать его кресло, и прошел вслед за ними в прохладу зала заседаний. Сенаторы последовали за ним.
— Мы знаем, что Катилина действительно сказал этим утром?
— Не в подробностях.
Пока мы шли по проходу, хозяин тихо сказал мне:
— Боюсь, что эта опасность реальна. Если подумать, то они точно знают, где я буду завтра — на Марсовом поле, наблюдая за голосованием. И меня будут окружать тысячи людей. Для десяти-двадцати вооруженных преступников будет несложно пробиться сквозь толпу и убить меня.
К этому моменту мы подошли к подиуму, на который консул поднялся, повернувшись лицом к аудитории, и спросил меня:
— Квинт здесь?
— Нет, он ведет агитацию.
Действительно, многие сенаторы отсутствовали. Все кандидаты в консулы и большинство кандидатов в трибуны и преторы, включая Квинта и Цезаря, решили посвятить день встречам с избирателями, а не государственным делам. Только Катон был на своем месте, изучая материалы казначейства. Цицерон состроил гримасу и смял записку Курия в руке. Так он стоял несколько минут, пока не понял, что сенаторы внимательно наблюдают за ним.
— Граждане, — объявил он. — Мне только что доложили о многочисленном и разветвленном заговоре против Республики, который включает в себя и убийство первого консула. — Аудитория вздохнула. — Для того чтобы эта информация могла быть проверена и обсуждена, я предлагаю отложить начало завтрашнего голосования до того момента, когда мы сможем четко оценить опасность. Есть возражения?
В последовавшем за этим возбужденном шепоте невозможно было ничего разобрать.
— В таком случае заседания объявляется закрытым до рассвета завтрашнего дня. — С этими словами Цицерон спустился в зал, сопровождаемый ликторами.
В Риме наступил период замешательства. Цицерон направился прямо домой и занялся выяснением того, что точно сказал Катилина, — рассылал клерков и посыльных к потенциальным информаторам. Мне было велено привести Курия из его дома на Авентинском холме. Сначала его слуга отказался впустить меня — сенатор никого не принимает, объяснил он мне, — но я приказал сообщить, что прибыл от Цицерона, и меня впустили. Курий находился в состоянии нервного срыва: он разрывался между страхом перед Катилиной и страхом быть обвиненным в убийстве консула. Сенатор наотрез отказался пойти со мной и встретиться с Цицероном лично — все это было слишком опасно. С большим трудом мне удалось заставить Курия рассказать об утренней встрече в доме Катилины.
Он рассказал, что там присутствовали все сторонники Катилины: одиннадцать сенаторов, включая его самого, полдюжины всадников, из которых он назвал Нобилора, Статилиса, Капита и Корнелия, а также бывший центурион Манлий и десятки мятежников из Рима и со всей Италии. Сцена была очень драматичной. Дом абсолютно пуст — Катилина был банкротом, и дом заложили. В нем оставался только серебряный орел, который когда-то был личным штандартом консула Мария в тот период, когда он выступил против патрициев. Что же касается того, что сказал Катилина, то, по рассказам Курия, это звучало следующим образом (я записывал под его диктовку):
— Друзья, с того момента, как Рим освободился от царей, им управляет кучка влиятельных олигархов, которые все контролируют: государственные учреждения, землю, армию, налоги и наши заморские провинции. А все мы, как бы мы ни старались, для них просто толпа ничтожеств. Даже те из нас, кто высок по рождению, вынуждены кланяться и пресмыкаться перед людьми, которые в нормальном государстве смотрели бы на нас снизу вверх. Вы знаете, кого я имею в виду. Все влияние, сила, богатство и само государство в их руках; все, что осталось нам, — это опасности, поражения, суды и нищета. И как долго, мои храбрые друзья, мы будем все это терпеть? Не лучше ли смело погибнуть в битве, чем влачить жалкое существование в качестве игрушек для тщеславия этих людей? Но погибать нам необязательно. Мы молоды и тверды сердцем, в то время как наши враги развращены своей роскошью и ослаблены годами. Они объединяют по три-четыре здания, чтобы в них жить, тогда как у нас нет места, которое мы могли бы назвать своим домом. У них картины, статуи и рыбные пруды, а у нас — нищета и долги. Впереди нас ждет только страдание. Просыпайтесь же! У нас есть шанс завоевать честь и славу! Используйте меня так, как вы хотите: или как командира, или как солдата, стоящего с вами в одной шеренге, — и помните о той военной добыче, которую вы сможете завоевать в этой борьбе и которая будет вашей, если я стану консулом. Откажитесь быть рабами! Будьте хозяевами! И давайте, наконец, покажем миру, что мы мужчины!
Так, или почти так, звучала речь Катилины. После того, как он произнес ее, бунтовщик удалился во внутренние покои, чтобы переговорить со своими самыми близкими сторонниками, включая Курия. Здесь, за плотно закрытой дверью, Катилина напомнил им об их клятве на крови и заявил, что настал час атаки. Было предложено убить Цицерона на следующий день, на Марсовом поле, во время голосования. Курий утверждал, что присутствовал только на части этой дискуссии, а потом выскользнул из комнаты, чтобы предупредить Цицерона. Он отказался дать письменные показания под присягой. Предатель настаивал на том, что не выступит в качестве свидетеля. Его имя не должно упоминаться ни под каким видом.
— Ты должен сказать консулу, что, если он вызовет меня, я буду все отрицать.
Когда я вернулся к дому Цицерона, входная дверь была забаррикадирована, и в нее впускались только те, кого знали в лицо и кому доверяли. Квинт и Аттик уже были в кабинете, когда я вошел туда. Я передал то, что сказал мне Курий, и показал запись речи Катилины.
— Ну, теперь он у меня в руках! — воскликнул Цицерон. — На этот раз он зашел слишком далеко.
Консул послал за лидерами сенатских фракций. За оставшееся время нас посетило их не меньше десятка, включая Гортензия и Катулла. Цицерон показывал им то, что сказал Катилина, вместе с анонимной запиской, предупреждавшей об убийстве. Но когда хозяин отказался открыть свой источник («я дал слово»), я увидел, что многие, особенно Катулл, который когда-то был большим другом Катилины, стали относиться к информации скептически. Расстроенный их реакцией, Цицерон стал терять уверенность в себе. В политике случаются моменты, так же как и в жизни, когда все, чтобы ты ни сделал, — плохо. И именно сейчас была такая ситуация. Проводить выборы, никому ничего не сказав, было сумасшествием. С другой стороны, их перенесение на более позднее время выглядело бы сейчас паникерством. Цицерон провел бессонную ночь, размышляя над тем, что должен сказать в Сенате утром. Эта ночь сказалась на нем. Он выглядел как человек, переживающий сильный стресс.
