Джордж Макдоналд Фрейзер - Флэшмен в Большой игре

— Ты с ума сошел, — рявкнул Ильдерим, — ты что, собрался ехать один? Куда?

— Я не собираюсь ею делиться, если ты это имеешь в виду. Я возьму с собой сайса, — сказал я (поскольку я не слишком хорошо знал, как доехать к павильону ночью, — а было абсолютно темно).

Должно быть, я был пьянее, чем мне казалось, так как мне удалось взобраться в седло лишь с третьей попытки, а затем, помахав на прощание Ильдериму, который с сомнением взирал на меня с веранды, я тронулся шагом, с сайсом, трусившим у меня за спиной.

Сейчас я могу признаться, что тогда был несколько не в себе, но должен сказать, что поехал бы, даже если бы был трезв как стеклышко. Уж и не помню, когда я так рыл копытом землю из-за женщины — наверное, за эти две недели ожидания я здорово распалился, так что две мили до павильона показались мне бесконечными. К счастью, мой сайс был сообразительным малым, потому что он не только удачно довел нас до цели, но и благополучно удерживал в седле. Сам я мало что помню из этого путешествия за исключением того, что оно, казалось, длилось целую вечность, а затем мы вдруг оказались среди деревьев, копыта мягко застучали по траве, сайс молча сжал мою руку и впереди показался павильон, полускрытый в листве.

Я не хотел, чтобы мой слуга подглядывал, так что я спешился и приказал ему ждать здесь, а сам двинулся вперед. Несмотря на ночную свежесть, мое опьянение как будто стало сильнее, но ориентировался я достаточно хорошо, хотя то и дело отклонялся от курса. Я внимательно осмотрел павильон: слабые огни горели на первом этаже и в одной из комнат наверху и, клянусь Георгом, до меня даже доносились едва слышные звуки музыки. Я вгляделся во тьму. Оркестр внизу, мягкий интимный свет наверху и, без сомнения, там найдется чем освежиться. Я вытер лицо и поспешил вперед, через сад ко внешней лестнице, ведущей сразу в верхние комнаты, ступая осторожно, так, чтобы не потревожить укрытых где-то поблизости музыкантов, которые сладко играли на флейтах.

Я взгромоздился на лестницу, стараясь держаться прямо, и вскоре достиг верхней площадки. Дальше был короткий коридор с дощатой дверью в конце, сквозь которою пробивался свет. Я на минуту задержался, возясь со своими просторными штанами, — по крайне мере, я не был настолько глуп, чтобы прийти в сапогах — сделал глубокий вдох, нетерпеливо надавил и почувствовал, как дверь подается под тяжестью моего тела. Воздух внутри был тяжелым от благовоний. Я сделал шаг, запутался в муслиновой занавеске, тихонько выругался, пытаясь из нее выпутаться и ухватившись за деревянный столбик, чтобы не потерять равновесия, осмотрелся в окружавшем меня полумраке.

У стены тускло горели розовые лампы, давая ровно столько света, чтобы увидеть широкое ложе, прикрытое москитной сеткой, стоящее в дальнем углу комнаты. И тут же была принцесса — ее силуэт четко выделялся на белом покрывале. Она сидела среди разбросанных подушек: одна нога вытянута вперед, а вторая согнута в колене. Послышалось тонкое позвякивание браслетов, я наклонился, все еще держась за столбик, и проскрипел:

— Лакшмибай? Лаки? — это я, дорогая… чабели…[80] я здесь!

Она повернула голову и вдруг одним движением откинула сетку и скользнула на пол, застыв у ложа подобно безмолвной бронзовой статуе. Она действительно была в браслетах, в узеньком золотом пояске на бедрах и каком-то металлическом головном уборе, с которого свисала тонкая вуаль, закрывающая ее лицо до самого подбородка — и больше ничего. Я крякнул от удивления и собирался было броситься на нее, но она остановила меня жестом, выдвинула одну ногу вперед, сложила руки над головой и медленно заскользила ко мне, покачивая своими прекрасными золотистыми формами в такт музыке, доносившейся снизу.

Я мог только остолбенело смотреть; может, это было следствием опьянения или восхищения — не знаю, но я чувствовал себя как будто парализованным — во всех частях тела, за исключением одного. Она приблизилась ко мне, извиваясь; браслеты позванивали, а темные глаза ярко сияли в приглушенном свете. Под вуалью мне не было видно ее лица, но я и не пытался разглядеть его. Она попятилась, поворачиваясь и покачивая бедрами, а затем вновь приблизилась и, наклонившись, игриво провела кончиками пальцев по моей груди. Задыхаясь, я пытался схватить ее, но она ускользнула, теперь уже быстрее, поскольку музыка ускорила темп, затем снова вернулась ко мне, шепча что-то сквозь вуаль, приподнимая руками свои прекрасные груди, и тут я все-таки изловчился ухватить ее за грудь и бедро, просто клокоча от страсти, когда она вдруг прильнула ко мне, приподняв вуаль ровно настолько, чтобы прижать свои губы к моим. Ее правая нога скользнула вверх по внешней стороне моей, выше колена на уровень бедра, а затем как бы охватила его, так что ее пятка почти касалась моей спины — одному Богу известно, как они это делают, двойные соединения или что-то в этом роде — а затем она начала прыгать вверх-вниз, как сумасшедшая обезьяна на ветке, царапая меня ногтями, целуя и слегка постанывая, до тех пор пока тысячи факелов, которые бушевали пониже моей поясницы, не слились в одну сверкающую вспышку. Тогда она вдруг обвисла у меня на руках, а я подумал: «О Боже, сколь благодарен Тебе раб Твой!» — и осторожно опустился на пол, полностью обессиленный от экстаза, под восхитительным бременем, которое трепетало, цепляясь за мою грудь.

Учителя, которые обучали подобным танцам королевских отпрысков, должны были быть необычайно здоровыми; она почти полностью измотала меня, но, очевидно, я все-таки как-то смог добраться до ложа, так как следующее, что я помню — как лежал там, а мой нос упирался прямо в чудесные розовые бутоны ее грудей. Аах! Я собирался было снова нырнуть в них, но она повернула мою голову и поднесла чашку к моим губам. Несмотря на то, что я уже достаточно принял на борт, я жадно выпил и рухнул навзничь, тяжело дыша, удивляясь, что еще живой. Но она вновь взобралась на меня, ее руки и губы гладили мое тело, лаская и возбуждая, ее бедра вновь оседлали меня, но теперь она уселась спиной ко мне и — факельное шествие разгулялось во мне с новой силой, промаршировав до самой высшей точки и сокрушительно рухнув вниз. После этого она оставила меня в покое уже на добрые полчаса, насколько я мог об этом судить в своем полуобморочном состоянии. Единственное, в чем я был уверен, так это в том, что если бы я был трезв, она никогда бы не раздразнила меня до того, чтобы совершить это в третий раз — а она все-таки добилась своего, вытворяя такие штуки, что я сам с трудом верю в это, когда вспоминаю о них. Но все же я помню эти огромные глаза под вуалью и жемчужину на ее лбу, ее запах и смуглый бархат ее кожи в тусклом свете ламп…