Николай Стуриков - Сотый шанс
Женщина-стартер в черной, выделяющейся на снегу, шинели помахала ракетницей пилоту «хейнкеля». Должно, подзывала подрулить поближе, к месту старта.
Но тогда она все поймет…
— А ну тебя, фрау, к чертям собачьим!
У края бетонки на всю мощность синхронно взревели моторы. Тормоза плавно отпущены. Два винта, врезаясь лопастями в воздух, уверенно понесли тяжелую машину по взлетной полосе. Все быстрее и быстрее.
Вставай, проклятьем заклейменный,Весь мир голодных и рабов,—
запел рослый «вахман» в самолете. Его поддержали. Голосов было не слышно — их заглушал рев двигателей. Но люди пели. Они, заклейменные, бесправные и голодные рабы, теперь вырвались из плена! Кончилась каторга, позади остался ад!
Летчик чувствует: скорости на пробеге хватает. Пора подать ручку от себя. Стабилизатор, приподнявшись, оторвет от бетонки хвостовое колесо. С двух, передних, воздух, став подъемной силой, понесет машину на крыльях, поднимая ее выше и выше.
Девятаев подает ручку управления вперед. Штурвал должен идти легко. Михаил его проверял. А тут словно заклинило. Давит на ручку что есть мочи. Хвост «хейнкеля» не поднимается. Какая-то тайная сила превозмогает напряженные усилия летчика.
Еще последнее усилие. Самолет лишь дернулся в кренах. И мчится на трех точках.
Не взлететь!..
Выход единственный — прекратить пробег.
Рывком сбросил газ. Тяги у винтов не стало. Но «хейнкель», разогнавшись, стремительно мчится по инерции. Критический момент для гашения скорости остался там, где боролся со штурвалом. Здесь бетонка полого пошла к морю.
Тормозить нельзя — самолет может скапотировать, перевернуться через моторы. И все-таки нажал на тормоза, хвостовое оперение поднялось. Отпустил. Услышал удар заднего колеса о бетонку. Еще раз резко затормозил и отпустил. Еще «костыль» стукнул по бетонке.
Скорость стала угасать, но на разворот идти рано: сразу перевернешься.
А впереди, за полосой, обрыв и море.
Все, теперь конец!
Море проглотит и самолет, и тех, кто был в нем.
Остались секунды.
Под колесами уже не бетонка, а прибрежный снег и песок.
На последних метрах остался последний шанс.
Бытует у летчиков неписаный закон: если в критическом положении ты использовал девяносто девять шансов из ста, а про сотый забыл, то не можешь считать, что сделал все. Ты обязан, должен найти этот неуловимый сотый!
И, вспомнив о том шансе, Михаил что есть сил жмет на левую педаль тормоза, правому мотору — обороты.
Самолет лихорадочно задрожал, затрясся. И будто куда-то рухнул. Консоль левой плоскости распорола снег и песок, правая, приподняв колесо, вздыбилась к небу. В фюзеляже всех посрывало с мест, прижало к стене, разбросало на полу.
Летчик медленно поднял веки. В кабине темно, снаружи ее обложила пелена белого дыма.
«Что это? Пожар? Сломал шасси? Теперь — никуда…»
Нет, не дым — пыль. Самолет стоит на своих ногах, оба винта крутятся.
«Почему не взлетел? Что давит на штурвал?»
Ответа ждут и другие. Они ничего не знают.
— Володька! — кричит Соколову.— Струбцинки остались.
Тот мигом выскочил.
— Ни одной красной штучки нет.
Попробовал штурвалом руль высоты. Ходит свободно. Что же случилось на взлете? Что зажимает? Силы в руках мало?..
Умоляюще ждут ответа Соколов, Кривоногов, Кутергин. Смотрят в глаза.
— Не отходите от меня. Когда скажу, жмите на эту ручку.
Немцы увидели… С пригорка, где густо торчали стволы зениток, бегут солдаты. Бегут с другой стороны.
— Сейчас окружат! — голос от страха у кого-то охрип. Михаилу с пилотского кресла видней: немцы бегут без
оружия. Значит, торопятся помочь своим. Жестами объяснил это Соколову.
Но если у кого-то вспыхнула нотка страха — хорошего не жди. И за спиной нарастал угрожающий гвалт.
— Никакой он не летчик!
— Предал нас!..
— Пулю ему!
Соколов вырвал винтовку и встал рядом с летчиком.
А летчик размышлял…
Эти солдаты не страшны. И пусть подальше отбегут от батарей, будет безопасней. Но вот беда — не взлетел при встречном, а тут ветер попутный, впереди ангары, торчит кирпичная труба, какие-то вышки. Начинать разбег нужно только с прежнего места. Но что делается там? Женщина-стартер, конечно же, сказала по телефону дежурному, что «хейнкель» не послушался ее. Ведь все летчики здесь аккуратны и исполнительны. А этот без разрешения рванул, помчался, и она не заметила взлета… А может, уже поднята тревога?.. Но тогда зенитчики остались бы на месте и крутили стволы своих пушек. Будь что будет, иного нет. А ведь верил сам и другим внушал, что все произойдет чуть ли не мгновенно…
Немцы все ближе и ближе.
Только что смиренно стоявший «хейнкель» ринулся на них. Не успевшие уклониться попали под колеса… Самолет бежит по бетонке. И уже недалеко от стартера Девятаев увидел, как по рулежным дорожкам к взлетной полосе выкатывались «юнкерсы».
Развернул машину на сто восемьдесят градусов. И снова два винта на предельных оборотах врезались в воздух. Вдали блеснула полоска едва не поглотившего их моря.
Летчик отжимает колонку от себя. Вновь отжать не может. Она прижимает его, как и в тот раз, к спинке кресла.
Рядом товарищи. Они считают, что все идет как надо.
— Жмите!
Руки друзей навалились на штурвал. Он подался. Хвост «хейнкеля» приподняли, самолет бежит на двух колесах. Сейчас будет отрыв. Вот один толчок, второй… Последний!
Воздух принял тяжелую машину!
Девятаев вздрогнул от мысли, что его помощники от радости могут гаркнуть «ура» и отпустят штурвал. А в воздухе давление на него не уменьшилось. Он чувствует это, но поделать пока ничего не может. Он еще не до конца распознал, чего хочет «хейнкель» от нового хозяина, почему он, как невзнузданная норовистая лошадь под неумелым седоком, куражился при взлете.
— Жмите! Жмите! Не отпускайте!
Низко пролетели над пригорком с вышкой и вздыбленными зенитками. Теперь «хейнкель» над штормовым морем набирал высоту. На высоте были облака. И если начнется погоня, спасение только в них. Но об этом знал только летчик. Остальные полностью доверились ему. Позади остались вспышки недоверия и раздражения.
Кривоногое, оглядев повеселевшие лица, крикнул:
— Как прилетим, на руках качать Мишу будем!
Но «качнуться» всем пришлось раньше, да посильнее, чем при сумасшедшем развороте у морского обрыва, до которого оставалось всего два-три метра.
Кутергин вновь начал:
Вставай, проклятьем заклейменный,Весь мир голодных и рабов….
И все распрямились, и в этот миг от прилива неизбывной радости отпустили штурвал. Михаил не в силах был удержать колонку. Она вновь поползла назад, придавила его к спинке, а самолет, словно кем-то подстегнутый, круто полез в набор высоты. Скорость сразу стала резко падать, машина вот-вот сорвется в беспорядочное падение.
