Эд. Арбенов - В шесть тридцать по токийскому времени
— Может, не для русских…
— Тем более. В городе масса коммерческих представителей, корреспондентов газет, просто иностранцев — отдай кому угодно. Зачем прятать документы в постель? Это же не деньги, прислуга бросит их в урну.
— Я тоже так думаю.
Мне очень хотелось узнать имя человека, занимавшего тридцать второй номер. Спросить у Андо я не решался. Нельзя было спросить. Что после этого стоил бы весь разговор, начатый мною так свободно и так уверенно, с такой претензией на полную осведомленность. Даже намек разоблачил бы меня, унизил, превратил в дешевого провокатора, и я пал бы в глазах доверчивого Андо. А я ценил этого человека, как-то по-своему даже любил. Пусть лучше обман. Уловка, к которой я прибег, оправдывалась необходимостью — мне надо было получить адреса явок. И Андо мог их дать лишь человеку, посвященному во все тайны военной миссии, знающему даже то, чего не знает полковник Такеока.
— Теперь, когда вы убедились, что здесь ничего нет и не могло быть, — сказал я мягко, но с убежденностью, способной внушить доверие к произносящему такую фразу, — остается только вернуть вещам их первоначальное положение и поторопиться в миссию, где вас ждет господин полковник. Вероятно, ждет. Правда, я очень сомневаюсь, что после сообщения о высадке русского десанта он сочтет целесообразным тратить время на выслушивание доклада по поводу состояния тридцать второго номера отеля «Ямато». Надо заботиться не о мифических документах, спрятанных в этой постели, а о реальных, лежащих в сейфах миссии. Если они попадут в руки русских — это будет действительно страшно. И не только для полковника, но и для всей секретной службы. Поэтому давайте приведем в порядок номер и в оставшиеся минуты… — я посмотрел, как Янагита, на свои часы, — поговорим о более важных вещах…
Пока я произносил свою чрезвычайно умную и убедительную, как мне казалось, речь, Андо смотрел на меня не отрываясь и шевеля губами. Он, видимо, считал, что я повторяю слова более высокого по званию человека, и поэтому боялся что-либо пропустить и тем лишить себя возможности выполнить точно волю начальника. Андо был чиновником. Всего лишь чиновником…
— Я уполномочен передать вам личное распоряжение генерал-лейтенанта Янагиты, — продолжал я после небольшой паузы, чтобы Андо смог осознать и прочувствовать услышанное.
— Лично мне? — спросил он с каким-то благоговейным трепетом.
Спросил не потому, что усомнился в достоверности сообщения. Он верил мне, особенно сейчас. Ему хотелось еще раз услышать эту удивительную фразу — личное распоряжение командующего Дайренским военным округом.
— Да, вам.
Будь другое время, благополучное для нас, японцев, слова мои осчастливили бы не только Андо, но и человека более значительного и важного по своему положению. Но шло 20 августа, предпоследний день существования Квантунской армии, канун великого траура, и внимание генерал-лейтенанта к простому чиновнику могло восприниматься лишь как печальное недоразумение. Андо не понимал этого. Он был отключен от времени. Он жил в условном мире с неизменными категориями. Глаза его светились каким-то фантастическим огнем.
Мне стало неловко, даже совестно от того, что я вызвал светлое чувство Андо ложью. Передо мною вроде бы было дитя, наивностью которого я воспользовался. Я подумал тогда: как дурен наш принцип эксплуатации лучших порывов человеческой души! Это была трудная для меня минута.
Но она прошла. Что не проходит!
Уже без волнения и раздвоенности чувств я изложил требование Янагиты о предоставлении штабу адресов секретных явок на островах и южном побережье Китая. Я боялся, что Андо воспротивится и задаст каверзный вопрос: почему свой выбор генерал-лейтенант остановил именно на нем? Андо не задал такого вопроса, он вообще не задал никаких вопросов. Внимание генерала разоружило его полностью. Он только извинился, предупредив о бедности своей картотеки:
— У меня лишь один участок побережья… И тот передан Аримицу.
Ненужная фамилия. Опасная в некотором смысле. Надо обойти Аримицу любыми путями.
— Документация уничтожена! — солгал я или забежал слишком вперед. Возможно, в эту минуту секретная документация вместе с портретами императора уже горела во дворе миссии.
— Вчера она была цела, — виновато посмотрел на меня Андо. — Я вручил ее Аримицу в конце дня.
Чертов Аримицу! Он продолжал путаться под ногами.
— В конце дня был жив и он… — Я кивнул вторично на разбросанные по номеру вещи. Кивок больше убедил Андо, чем все слова, произнесенные до этого мною.
— Конечно, — вздохнул Андо.
— Ваша память — единственный источник информации, — пустился я на лесть. — Единственный! Генерал так и сказал.
Я, кажется, переборщил. Как бы Андо не почувствовал фальшивую нотку и не отрезвел разом. Тогда все пропало.
— Листки картотеки перед вами. Вглядитесь, Андо!
Слишком много внимания уделялось достоинствам этого маленького лысого человека с наивными глазами. Он взлетел. Впервые в жизни, возможно, увидел себя над обыденным и пошлым. Над Аримицу увидел.
— Я хорошо помню свою картотеку, — улыбнулся Андо загадочно и даже торжественно. — В ней было всего двенадцать карточек. Они могли пропасть, сгореть, например. Такое бывает…
— Вы зафиксировали мысленно, — поторопился я с выводом. — Они при вас…
— Да.
Я взял со стола лист бумаги, предназначенный для писем постояльцев, и подал Андо. Молча подал. Он догадался, для чего это сделано, и кивнул благодарно.
— О номере не беспокойтесь, — предупредил я. — Мне доставит удовольствие навести здесь порядок.
Внизу у стойки администратора я задержался, чтобы заглянуть в книгу гостей. Китаец-дежурный не выразил по этому поводу ни удивления, ни недовольства. Только сонно зевнул, подавая мне потертый в нижнем правом углу, запятнанный чернилами фолиант в ледериновой обложке. Открыл страницу с номером тридцать два и ткнул пальцем в нижнюю строку. Он был опытен, этот китаец-дежурный, он все понимал с полуслова.
Под его кривым толстым пальцем я прочел: «Маратов Н. Из Токио, 9 августа 1945 г.»
Я прикусил губу, чтобы не вскрикнуть. Третий из пяти кончил свой путь этой ночью…
Я не знал Маратова до тридцать восьмого года. Вернее, не слышал о нем. Это неудивительно: он находился в Благовещенске, я — в Харбине. Возможно, и позже до меня не дошли бы слухи об этом человеке, не разоткровенничайся мой друг Идзитуро Хаяси. Я уже упоминал его имя. Мы учились вместе в Токио на русском отделении института иностранных языков и оказались вместе в разведшколе. Потом судьба свела нас в одном отделе штаба Квантунской армии и поставила под начало Янагиты. Мы были молоды и тщеславны, мы желали многого, и многое нам было обещано временем. Япония зажигала свое белое солнце над Азией. И это не просто слово. Это история. Она творилась ради нашего счастья. Я собирался прославить себя на левом берегу Амура, Идзитуро — в Маньчжурии. Его сразу определили в Харбинский центр русской эмиграции, в так называемый БРЭМ, для контроля и координации действий амурского казачества. Мои планы изменились, я рассказывал об этом, планы Идзитуро остались прежними, и он успешно осуществлял их. Он шел быстрее меня к своей цели. Шел легче. Ему, как говорят, везло. Все называли Идзитуро удачливым. При его участии разрабатывались интересные операции. Какие — я не знал. Да и мало кто знал о работе БРЭМа. Создавались секретные школы, курсы, формировались группы, отряды, добывалось оружие. Идзитуро день и ночь был занят, и я редко видел его.
