Богдан Сушинский - На острие меча
— И корона, и сама голова — на острие меча. С этим, ваше высокопреосвященство, нельзя не согласиться.
— Более того, — ужесточил тон Мазарини, — к осени, если только польские ландскнехты докажут, что умеют добывать славу не только на отчих землях, оставшиеся подразделения наемников можно будет пополнить новыми волонтерами. То есть уже сейчас следует подумать о резерве.
— Я буду учитывать это, ведя переговоры о посылке названного вами числа рыцарей.
— Детали нашего соглашения мы могли бы оговорить с посланниками польского короля уже через месяц, — выжидающе взглянул кардинал на графа де Брежи.
Посол недовольно покряхтел.
— Понимаю, граф, хотите напомнить, сколько дней занимает одна только дорога от Парижа до Варшавы.
— Уже не хочу, — коронной ухмылкой озарил лицо посол.
— Отправитесь на судне. Вас уведомят — когда и на каком, из какой гавани уходит. Уверен, что морское путешествие облегчит вашу участь, граф.
— Сюда я тоже прибыл на судне. Тем не менее месяц…
Кардинал понимал, что срок, который он определял послу, был крайне жестким. Однако и ситуация в стране не позволяла ему исходить из иного расчета времени.
— При этом крайне важно, чтобы с польской стороны в переговорах участвовал кто-либо из более или менее известных полководцев, который бы потом лично возглавил корпус наемников. А главное, сумел созвать под свои знамена опытных, закаленных в сражениях офицеров. Подчеркиваю, это очень важно, граф.
— В противном случае принц де Конде, наши генералы и придворные сочтут подобный договор очередным разграблением казны.
— И будут почти правы.
— Но когда речь идет об известном полководце… Это сразу же усложняет мою задачу, а нам обоим — жизнь.
— Разве вы уже перестали дорожить титулом самого опытного дипломата Франции? — кощунственно съязвил кардинал, хитровато прищурившись. — Собственно, ее первого дипломата?
34
Оказавшись в лагере, графиня опять чуть не стала добычей какого-то татарина. Брошенный им аркан захватил поднятый Дианой лук, едва не сомкнувшись при этом на ее шее.
Она так и не поняла, то ли кайсак выдернул потом лук из ее руки, то ли она сама в испуге бросила его. По-настоящему опомнилась лишь тогда, когда, протиснувшись между подводой и каретой, подхватила встрявший в землю палаш и, сжав его обеими руками, изо всей силы ударила в спину сражающегося татарина, конь которого чуть не оттоптал ей ноги. Ударила, а как только кайсак упал, выхватила у него из-за пояса пистолет и попыталась занять его место в седле.
Как назло, конь оказался строптивым. Потеряв хозяина, он вздыбился, рванулся и, лишь упершись крупом в дверцу кареты, все же смирился с тем, что теперь у него будет другой всадник.
Встав на подножку кареты, графиня кое-как взобралась в седло, однако время все же было упущено. Плечистый кайсак с неряшливой седой бородой — уже рядом. Она видела его желтое, сотканное из морщин и шрамов, широкоскулое лицо. Его не прищуренные, как обычно, а наоборот, широко раскрытые глаза. Ощущала кисловато-приторный, выворачивающий душу запах всей той несвежести, из которой состоял сейчас разгоряченный боем татарин с удивительно белой, украшенной драгоценным камнем, чалмой на голове.
Время было упущено, однако графиня все же нашла в себе мужество развернуть коня и, избивая его рукоятью пистолета, погнать вдоль реки. Да конь и сам словно бы почувствовал, что его спасение там, за изгибом реки, за неброским зеленым ковром, пропахивая который дорога уводила путника в небольшую рощу.
Представший перед Бохадур-беем юный польский гусарик взглянул на отливающий всеми цветами радуги изумруд на чалме с не меньшим удивлением, чем минутой раньше сам бей смотрел на явившуюся ему мечущуюся у непокорного коня белокурую красавицу. Он задержал взгляд на этом огромном изумруде лишь на какую-то долю секунды, но для опытного бойца этого оказалось вполне достаточно, чтобы первым же взмахом выбить из его ослабевшей руки саблю, другим — врубиться в плечо. Изо всей силы, ударом, которым атаману стаи иногда удавалось разрубать противника чуть ли не до пояса. Тем самым ударом сатанинского рубаки, которым он обычно казнил на глазах у всей шайки провинившихся кайсаков или пленников.
Но то ли удар оказался недостаточно сильным, то ли предводителю кайсаков попросту не повезло, и сабля застряла где-то между расчлененными костями. Как бы там ни было, а несколько мгновений Бохадур-бей потратил на то, чтобы вырвать ее из окровавленного тела гусара, все еще остающегося в седле на гарцующем коне.
Он вырвал ее и, поняв, что остальные конники вот-вот перекроют ему путь к побегу-погоне, по самой кромке берега ринулся вслед за развевающимися на ветру кудрями прекрасной беглянки. Возможно, самой красивой из всех, кого ему, разбойнику, каторжнику и вечному скитальцу, когда-либо приходилось видеть. На рынке в Кафе он мог бы продать ее в гарем турецкого султана за золото, вес которого составлял бы два веса этой польки, или кто она там по крови.
Если бы, конечно, его самого не схватили на том же базаре и не продали в рабство на какую-нибудь галеру. Это в том случае, когда бы Аллах уберег его от удовольствия, которого обычно удостаиваются посаженные на кол у ворот Кафской крепости грабители.
Он погнал коня к изгибу реки, спустился с крутого берега в низину и помчался наперехват женщине, все еще опасливо держащейся верхнего яруса берегового косогора. Две-три минуты такой гонки, и он настигнет ее. Две-три минуты! Он настигал и не таких опытных всадников. Две-три минуты…
Бохадур-бей не слышал и не мог слышать, как еще тогда, когда он рассек зазевавшегося гусарика, один юнец из свиты Гяура закричал:
— Князь! Вон — Бохадур-бей! Я узнал его по чалме! — И поскакал по едва приметной тропинке, пробивающейся между руинами и обвалившейся крутизной утеса, показывая дорогу Гяуру и всем, кто захочет включиться в эту погоню.
— Это он! Я узнал его! — кричал Корзач, подбадривая коня тыльной стороной клинка.
— Хозар, за мной! — скомандовал Гяур, устремляясь вслед за Корзачом. — Остальным драться! Добивать кайсаков! Добивать!
Но кайсаков на поле боя и так уже становилось все меньше и меньше. Небольшими группами и в одиночку они мчались навстречу воинам Гяура; не принимая боя, прорывались сквозь их негустую лаву и врассыпную уходили кто по долине, кто через ближайшую рощу или вплавь.
35
Эжен проснулась на рассвете. Амелия лежала рядом. С искусанными губами, с синюшно-лиловыми следами греховного искушения на груди и шее, она казалась растерзанной и сброшенной со скалы. Только розоватые соски едва очерченных грудей все еще жадно топорщились вверх, словно клювы едва оперившихся птенцов: взлететь еще не в состоянии, но инстинкт уже выталкивал их из материнской скорлупы, заставляя устремляться к небу.
